Обувшись, Александр сказал:
— Спасибо! Как тебя звать, какой роты?
— Звать меня, господин капрал, Сидоров, роты тринадцатой. Гляди, ушли мы от товарищей, а они нас с тобой настигли. Братцы, давай нам с господином капралом теплое место.
Солдаты на ходу расступились, и Сидоров с Суворовым очутились в середине. Батальон шел широкой просекой в облаке морозного пара от дыхания и табачного дыма носогреек. Шли, тесно сплотясь. В тесноте можно идти только в ногу. Само собой вышло так, что сильные очутились впереди и утаптывали снег следующим за ними. Кто плохо одет да послабее, оказался в середине, охваченный стеной тепло одетых товарищей, а позади батальон прикрывался от ветра самыми богатыми солдатами. Они шли лениво в тяжелых тулупах.
Суворову сразу сделалось теплей. Близился вечер. Мороз креп. Солдаты подогревали себя перебранкой. Слабые бранили сильных за то, что те скоро идут, сильные слабых — за то, что не дают идти быстрее. Солдаты в казенных плащах бранили тех, кто был одет в меха, «господами», а те, в свой черед, обзывали их «пропойцами». Доставалось и унтер-офицерам, ускакавшим вперед на почтовых, и фурьерам (они всегда с извозчиками первые в тепле), и командирам, и Апраксину; ругали втихомолку и царицу, придумавшую поход в зимнюю стужу.
Шаг разладился, дружное шествие распалось, батальон опять начал растягиваться по дороге. Ледяной ветер снова забрался под полы суворовского плаща и выжимал из глаз Александра колючие слезы.
Сидоров из тринадцатой роты молча шел рядом с Суворовым, не выпуская из стиснутых зубов давно погасшей трубки.
Тринадцатую по счету роту полка, по совести, надо бы звать первой. Она состояла из старых солдат, участников петровских баталий, — они-то и являлись хранителями славных преданий полка. Поглядывая на Сидорова искоса, стремясь с ним равняться шагом, Суворов гадал, сколько же Сидорову лет. Не менее семидесяти, наверное, а он крепок, статен и попирает землю твердой ногой.
Батальон растянулся. В сумерки откуда-то пахнуло соломенным дымом. Лес оборвался. На холме открылась небольшая деревенька. Около нее в дыму костров с навешенными над огнем котлами копошился народ. Виднелись сани с поднятыми оглоблями, распряженные кони извозчичьей роты.
Солдаты с криком и свистом побежали к деревне. Из волоков изб тянул дым: фурьеры позаботились о тепле для товарищей. У дверей болтались цветные флажки, показывая, кому где отведен ночлег. Но никто не смотрел на значки. Солдаты врывались в распахнутые двери изб. В одну минуту избы наполнились народом. Деревенька не могла вместить и половину батальона. Когда Суворов с Сидоровым подошли к первой избе, в нее нельзя было уже вобраться; то же и во второй, и в третьей, и во всех остальных.
Сидоров с суровой усмешкой сказал:
— Попробуй, барин, распорядись. Здесь ты один начальник.
Он отошел к костру, набил трубку и закурил от уголька.
Между тем к избам подтянулся хвост батальона. Среди отсталых были обмороженные. Солдаты теснились к кострам, но большая часть напирала в избы. Около Суворова очутился парень в форменном плаще, с головой, обмотанной посконной тряпкой. Солдата поддерживали двое товарищей: у него одеревенели ноги. Тусклый взор парня встретился с глазами Суворова. Парень злобно выкрикнул:
— Одна вошь да сыскалась на солдатском теле!
Но вдруг на лице парня появилась широкая улыбка.
— Да ведь это Суворов!
Александр узнал в молодом парне солдата своего капральства Петрова, весельчака и плясуна. Суворов рассмеялся:
— А ты, Петров, сплясал бы, а то без ног будешь!
— Ох, ноженьки мои резвые пропали! — повисая на руках товарищей, заголосил Петров.
Внезапная мысль блеснула в голове Суворова, и сразу пришло озорное решение:
— Не унывай, Петров! Еще спляшешь, и я с тобой!
Суворов кинулся к соседним саням и выхватил из-под морды коня охапку сена. Приказав двум товарищам стать у стены избы, Суворов взгромоздился на спины солдат и плотно закрыл охапкой сена волок избы. Изнутри послышались крики: изба сразу наполнилась дымом. Из двери избы посыпался народ. На Суворова накинулись. Кто-то на него замахнулся.
— Не тронь нашего капрала! — взвизгнул Петров. — Выкуривай из всех изб дармоедов!
Предложение понравилось. Со смехом, забыв усталость, слабые принялись выкуривать сильных изо всех изб. Суворов распоряжался. Его теснили недовольные. Рядом с ним стал и заслонил его собой Сидоров из тринадцатой роты.
— Семеновцы, стой! — закричал он. — Срам какой! Дорвались до тепла, товарищей забыли! Идите к каптеру,[39] берите топоры — дрова рубить! Скорей нагреетесь!
— А там и каша! — прибавил Суворов.
— И то! — согласился первым тот солдат, который замахнулся было на капрала.
Солдаты выбрали у каптенармуса инструмент. В лесу весело застучали топоры. В избах из открытых волоковых окон снова потянулся дым. Слабые наполнили избы кашлем, чиханьем и стонами. Суворов приказал растирать обмороженные руки и ноги. С Петрова скинули сапоги и посадили на скамью ногами в ушат с ледяной водой.
— Чуешь ноги? Шевельни-ка! — сказал Суворов.
— Эх, милый ты мой, век не забуду! Спляшем еще, господин капрал! — Петров, притопывая ногами в ушате, запел: — «Гренадеры молодцы, други-братья удальцы! Запоем мы трыцко хватско про житье-бытье солдатско!» Ой, мамынька! Пропали мои ноженьки, не шевелятся!..
К ночи на гумнах деревни с подветренной стороны пылало множество костров. От огня оплывал и оседал снег. Поспели каши, заправленные салом и сдобренные щедро стручковым красным перцем. Солдаты наелись и повеселели. Послышались песни. Уж никто не хотел оставаться в дымных избах, все выбрались на волю, к огням. Меж костров шныряли в полушубках, подметая полами снег, босые мальчишки и девчонки. Суворова звали от одного огня к другому: «Поди, сударь, и у нас погрейся!» Внезапно перед Суворовым предстал Петров, веселый, в чьих-то стоптанных валенках и хмельной: видно, в деревне сыскалось и вино.
— Вот он, наш капрал! Ура! Спляшем, друг! Знаешь «Слушай, радость!»?
— Как же не знать, знаю. В деревне рос!
— Ребята, становись кругом!
«Слушай, радость!»
Образовался широкий круг. Посредине меж двух костров оставались только Суворов и Петров.
— Девкой будешь или кавалером? — спросил Петров.
Суворов, не отвечая, приосанился и, сняв шапку, церемонно поклонился Петрову.
— «Слушай, радость, одно слово! — запел он басом. — Где ты, светик мой, живешь? Там ли, где светелка нова? Скажи, как ты, мой свет, слывешь? Как и батюшку зовут, расскажи все, не забудь. Что спешишь теперь домой? Ах, послушай! Ах, постой, постой!»
Петров по-бабьи метнул глазами на Суворова, потупился и повернулся к нему спиной.
— «Полно, полно, балагур! — ответил он тоненько притворным голоском. — Мне пора идти домой, загонять гусей и кур, чтоб не быть битой самой. Тебе смехи ведь одни, не подставишь ты спины. Поди, поди, не шути, добра ночь тебе, прости, прости!»
Суворов приложил шляпу к сердцу:
— «Ты не думай, дорогая, чтобы я с тобой шутил. Для тебя, моя милая, весь я дух мой возмутил. Что спешишь теперь домой? Ах, послушай! Ах, постой, постой!»
— Уговаривай! — поощряли Суворова из круга.
Но «девка» не сдавалась… Петров сделал уморительную старушечью рожу и, жуя конец посконной тряпки, повязанной на голове, шамкал:
— «Господин ты мой изрядной, как ты можешь говорить со мной, девкой неученой: я не знаю в свете жить. Я советую тебе выбрать равную себе. Поди, поди, не шути, добра ночь тебе, прости, прости!»
Петров низко поклонился Суворову, коснувшись пальцами земли. Суворов лихо закрутил воображаемый ус, обошел Петрова кругом вприсядку и возобновил ухаживание. Он пел:
— «Ах, свирепа, умилися, не предай меня в тоску. Не хочу слышать про ту, про притворну красоту. Что спешишь теперь домой? Ах, послушай! Ах, постой, постой!»
39
Каптёр (каптенармус) — заведующий ротным имуществом солдат.