Но однажды утром над нашим лесом появился самолёт-истребитель. Сначала почти никто не обратил на него внимания — мало ли летало в то время разных самолётов, только они были не наши; но — странно! — лётчик упорно кружится над одним районом, то взвывая ввысь, то прижимая машину к верхушкам высоких сосен. Следя за самолётом, мы разглядели на его крыльях звёзды.

— Наш! Наш!!!

Мгновенно зажгли сигнальные костры: «Мы здесь! Мы ждём!»

Самолёт понял — покачал крыльями.

Над поляной Верхний Аппалах кружила машина, а в это время туда из отрядов бежали люди. Самолёт «проутюжил» поляну и взмыл вверх, потом, сделав прощальный круг и ещё раз покачав крыльями, лёг курсом на Севастополь.

Мы с волнением обсуждали появление истребителя, строили различные догадки, но всем было ясно: нас ищут!

Лес зажил в ожидании необычных событий.

На четвёртые сутки в одиннадцать часов дня мы услышали шум мотора, повыскакивали из землянок. Дежурный по штабу заорал как резаный:

— «Кукурузник», мать его сто чертей!

Почти касаясь верхушек сосен, промчался знаменитый биплан, блестя красными звёздами на крыльях и фюзеляже.

Сердце так и ёкнуло: вот так отчаянная башка. Днём, на фанерном «У-2». Да любой немецкий истребитель первой же очередью прошьёт и машину и лётчика насквозь.

А небо без облачка. Нервно оглядываемся: только бы пронесло!

Самолёт ещё круг, ещё и всё ниже, ниже... Неужели приземляться задумал? Куда?

Из последних сил, через чащобы, овраги пробиваемся на Верхний Аппалах. Там площадочка, но очень сомнительно, чтобы на неё можно посадить самолёт.

Я выскочил на эту поляну, огляделся: она с подъёмом шла в густой лес и на ней даже «У-2» принять нельзя.

А самолёт шёл на посадку.

Непременно разобьётся!

Ниже, ещё ниже... Колёса коснулись земли, подпрыгнули; как стрекоза, поскакала машина по выбоинам. Раздался треск... и наступила тишина.

Над полуразбитым самолётом появился юноша в форме морского лётчика, улыбаясь ярко-синими глазами. Мы все к нему, подхватили на руки, опустили на землю.

— Товарищи, товарищи!.. — краснея, отбивался он.

Но каждому хотелось прикоснуться к человеку оттуда — с Большой земли.

— Ну, товарищи, разрешите доложить.

К нему подошёл Северский. Вытянулся гость перед ним, по-мальчишески отрапортовал:

— Младший лейтенант из Севастополя Герасимов, Филипп Филиппович.

Северский по-отечески улыбнулся:

— Здравствуй, Филипп Филиппович. Цел, невредим?

Засмеялись.

— Качать Филиппа Филипповича!

Переживая минуты радости, мы как-то не заметили, что из второй кабины вылез ещё один гость с треугольниками на петлицах. Его взволнованно-виноватое лицо говорило о каком-то несчастье. Он пробился к Герасимову, чуть не плача доложил:

— Рация... Рация вдребезги, товарищ младший лейтенант.

— Чтооо? — Синие глаза Филиппа Филипповича округлились.

Оказалось, что во время отчаянно смелой посадки радист, желая

сохранить рацию, взял её на руки. Она разбилась о борт самолёта.

Беда!

Кто узнал о ней, пригорюнился, а главная партизанская масса ещё ликовала. Она была разношёрстной и разномастной... Люди, перенёсшие тяжёлую зиму 1941/42 года. Одежда гражданская, армейская, румынская, немецкая... Пилотки, ушанки, папахи, шлемы... Сапоги, ботинки всевозможных фасонов, постолы...

На лица без боли невозможно смотреть. Они, будто зеркало, отражали всё, что выпало на долю каждого из нас. Нелегко отличить молодых от старых, женщин от мужчин. Все выглядели стариками — голод не тётка. Ничьи щёки не лоснились от сытости, никто не мог похвастаться хоть капелькой весеннего румянца.

Конечно, каждый по-своему переносил тяжести, страдал, мучился от холода, недоедания и бесконечных маршей во время карательных операций врага, думал о судьбе Севастополя, о своей судьбе, о далёких родных, по ком так тосковали наши сердца. Но я не ошибусь, если скажу, что вера — большая вера в победу — всегда была с нами.

Постепенно молва о беде дошла до всех, всем стало ясно, что героический рейс Филиппа Филипповича ничего не меняет в нашей жизни — как и прежде с Севастополем связи нет. Но не могли мы с этим согласиться, ибо не могли без связи существовать.

Филипп Филиппович, не пряча своего страшного огорчения, всё же с какой-то немыслимой надеждой осматривал разбитую машину. Подошёл и я, когда-то служивший в войсках ВВС и кое-что понимающий в лётном деле.

С мотором всё в порядке, бензин есть, но была одна непоправимая беда: при посадке вдребезги разлетелся пропеллер. А без него не взлетишь.

К самолёту подходит начштаба, в его глазах что-то обнадёживающее.

— Что, Алексей Петрович? — тороплю я.

— Мне докладывали, что недалеко от переднего края фронта на немецкой стороне упал самолёт такого же типа, как этот. Он рухнул, как говорили мне, на густой кизильник. Винт должен быть целым.

— Где это? — с мальчишеской сноровкой бросился к нему молодой лётчик.

— Выясним.

Щетинин ушёл и через минуту подвёл к нам партизана Пономаренко.

— Повтори, что ты мне сказал только что.

— Есть! Самолёт лежит за Чайным домиком, пропеллер как штык торчит.

— Дорогу найдёшь, сержант?

Я прикидываю: далековато в те края, ох как далековато! Конечно, харчишки соберём, да вот дойдут ли ребята. Больно подбиты все. Чтобы пройти за минимальный срок туда и обратно сто двадцать километров, да по яйле, на которой снег рыхлый; а тут груз — не подушку нести, нужны силёнки надёжные.

Комиссар Захар Дмелинов подумал, сказал:

— А ежели наших женщин, а?

— Женщин? — Я с удивлением посмотрел ему в глаза.

— Подумай.

Да, надо честно признаться: во всех наших испытаниях женская часть отрядов оказывалась повыносливее нашего брата. В этом не единожды я убеждался. На иную глядеть страшно: одни глаза да худющие ноги, а идёт, да ещё на плечах бог знает какую ношу тащит: санитарная сумка, оружие, гранаты. На привалах мы в лёжку, а они тому сделают перевязку, другого кизиловым настоем напоят, а третьему доброе утешительное слово скажут.

Итак, женщины! Узнала об этом Дуся, прибежала первой:

— Да я одна винт допру.

Македонский остановил её.

— Не лезь, у тебя своё, поняла? — сказал строго.

— Поняла, командир, — чуть не плача сказала Дуся и ушла.

Наш выбор пал на седовласую учительницу из Симферополя Анну Михайловну Василькову; на молчаливую, но крепкую и выносливую медицинскую сестру Евдокию Ширшову; да на тихую дивчину, что с утра до вечера собирала в лесу липовые почки для партизанского кондёра, а ночами безропотно выстаивала на постах, Анну Наумову. Проводником, само собой разумеется, сержанта Пономаренко.

А вот кто будет старшим, кто тот человек, авторитет которого безупречен?

Ко мне подошёл бывший политрук алупкинской боевой группы, начисто разбитой ещё в декабрьских боях, Александр Поздняков.

— Посылай меня, командир.

— Может, тебя не хватит, может, это не твоё дело, Александр Васильевич?

— Моё, и главное.

— Тогда идите и принесите винт.

— Принесём.

Дни ожидания... Филипп Филиппович и помощники — их нашлось немало — чинили самолёт, готовили взлётную площадку. Партизаны,

уверенные, что машина обязательно поднимется, писали родным письма.

Они вернулись на пятые сутки, принесли пропеллер. Но без Александра Васильевича...

Дядя Саша, Александр Васильевич! Встретил я вас ещё до войны, когда работал е Гурзуфе старшим механиком совхоза. Наши механические мастерские стояли рядом со знаменитой дачей князей Раевских. Хорошо сохранён был скромный особняк, в котором Раевские принимали Александра Сергеевича Пушкина.

Мне почему-то не верилось, что кипарис — стройный, высокий красавец, поднявшийся к небу, — и есть тот пушкинский, воспетый самим поэтом. Кто и как это докажет? Я в те времена был слишком молод и очень любил всякие доказательства.