Костров плотнее запахнул доху. Покосился на Ольгу, вздрагивающую от озноба. Каждый час дорог, жене нужны врачебная помощь, уход и отдых. Но Ольга, прислушиваясь к разговору, приспустила шарф, закрывающий рот, сказала:

— Выйди поговори с людьми. Не чужие!

И, хватив холодного воздуха, закашлялась, прижимая к губам платок, на котором заалели сгустки крови. С немой мольбой глядя на отца, Наташа схватила руку матери, прижалась к ней губами.

— Поедем, мамочка, скорее.

— Нельзя, Наташа! Отец должен поговорить с народом.

Ямщик разобрал вожжи, лихо гикнул:

— Эгей, соколики!

Костров обругал себя за минутное колебание, поднялся.

— Стой, ямщик!

Селиверст Жуков, стоявший на крыльце, крикнул:

— Раззява, чего уши-то развесил, гони-и-и!

Ямщик вытянул жеребца ременным кнутом, нагло подмигнул седокам:

— Сидите, комиссарики! Прокачу, аж дух захватит!

С крутого берега тройка вылетела на широкий речной простор и скрылась в снежной мгле.

— Вернемся, Богдан!

Ольга требовательно посмотрела в лицо мужа. В станице что-то происходило. Надо было действовать, действовать немедленно. Костров выхватил из кобуры маузер, яростно крикнул:

— Кому сказано, назад!..

Между тем мужики, проводив глазами тройку, мрачно переговаривались и хотели уже расходиться. К ним подошел Сафрон Абакумович, выслушал, поцарапал затылок.

— Приходите ко мне вечером, начнем сами действовать.

— Во, дядя Сафрон, это дело! — обрадовался Федот.

Неожиданно тройка взлетела обратно на косогор. Приезжий стоял с маузером в руке. Лицо ямщика было испуганным. Жуков куда-то исчез. Кошеву облепили со всех сторон.

— Здравствуйте, товарищи! Не узнаете?

— Он, он, батюшка! — всплеснулся в толпе чей-то старушечий голос. — Да это ж наш поселенец, Митрич!

Старик Ожогин подошел вплотную к кошеве. В его больших глазах светилась улыбка. Костров спокойно выдержал этот проницательный взгляд, протянул руку.

— Ну, Сафрон, признал?

— С первого взгляда, Митрич, признал.

Старые знакомые обнялись, потрепали друг друга по плечу.

— Ты что, не начальствовать сюда приехал?

— Нет. В Питер еду. Интересуется Владимир Ильич Ленин положением дальневосточного крестьянства, вот и вызвали меня в Петроград.

Сафрон Абакумович взял под локоть Ольгу и, пошучивая с застенчивой, повзрослевшей Наташей, повел в свой дом. Знакомые крестьяне обступили их.

— Тихон-то не женился? — вспомнив друга детства, спросила Наташа.

— Он девок, как ладана черт, чурается.

— А ты что же? Вымахал под потолок, а тоже раздумываешь? — подхватил Костров, обращаясь к Федоту.

— Мы, дядя Богдан, с дружком два ичига пара. Припаяешь сердечишками, не оторвешь. А времена-то не для свадьбы, а для драки. Не так ли?

Костров удивился: зорок парень, умен. А ведь давно ли мальчишкой табуны гонял?

— Любовь не курево, отвыкнуть можно.

— Эх, дядя Богдан! — вздохнул Федот. — Баба што водка, начнешь лакать, не оторвешься.

Ольга с Наташей вошли в избу, а Костров присел на крыльцо. Расселись и мужики. Костров достал кисет, набил трубку.

— Как, Сафрон, разрешаешь?

— Кури, Митрич, кури.

Кисет пошел по рукам.

— Ядреная табакуха, нашенская, — восхищались мужики. — До самых пяток прожигает, давненько этакой-то не куривали.

Покурив, мужики притихли. Костров с живым интересом расспрашивал их о положении в уезде.

— Лихолетье на Руси, Митрич, кто взял булаву, тот и атаман. Как жить будем?

Знал Ожогина Костров, старик себе на уме, вызывает на откровенный разговор. И он не стал уклоняться от прямого ответа:

— Охотников до булавы, конечно, много есть и будет, но булава в надежных руках. Теперь не вырвут! Рабочие и крестьяне должны действовать — революция требует риска, смелости, дерзания. Не большевики первые, а Корнилов поднял меч. Они идут к гражданской войне. Кровь будет литься, как вода, и земля пропитается слезами, но народ победит. Сами знаете, волны разбиваются одна за другой, но океан все-таки живет.

Прищурившись, Сафрон Абакумович глядел в упор на Кострова, время от времени кивая головой в знак согласия.

— А нельзя ли все-таки без крови?

— Видел ли ты, Сафрон, дерево, которое выросло, не испытав ударов грозы, порывов ветра? Никакая кровь во внутренней гражданской войне не сравнится с той кровью, которую пролили империалисты.

Мужики одобрительно крякнули. Сафрон Абакумович откинул со лба волнистую прядь.

— А почему во властях подвизаются такие вот, как Колька Жуков?

Костров выколотил трубку, умял пальцем табак.

— А ты, что ж, хочешь и сталь сварить и шлака избежать? Шлак, Сафрон, неизбежен при плавке стали. Не тревожься, Колька от нас не уйдет. Много ли навластвовал Селиверст в Совете?

Скрипнула дверь, на пороге появилась Агафья Спиридоновна.

— Ну и чадят, солнышко померкло, — всплеснула она руками. — Хватит, отец! Гости оголодали, а ты байками их угощаешь.

Сафрон Абакумович усмехнулся.

— Такие байки, мать, сытнее пельменей.

— Ладно, ладно, пошли.

Крестьяне попрощались, разошлись. Костров взял под руку Федота.

— Пойдемте с нами, разговор не окончен.

После обеда Костров, Сафрон Ожогин и Федот Ковригин сидели в горнице. Спорили до хрипоты, обсуждая состав будущего исполкома. Сейчас, когда надо было брать в свои руки власть, одолевали сомнения. Справятся ли? Уезд большой, работы уйма, неурожай разорил много крестьянских хозяйств. Близился сев, а семян нет, лошади отощали. Все задолжали Жукову. У него-то амбары опять ломятся от зерна — у него и сила.

— Ну, а головой в исполком кого? — спросил Костров.

Федот зашагал по избе. Старик Ожогин опустил взгляд на пол.

— Федот, ты фронтовик? — спросил Костров.

— Воевал. Куда денешься, если штык в горло упрут?

— А в партию большевиков не думаешь?

— Гожусь ли, дядя Богдан? Слеп, как котенок. Вот подучусь — тогда вступлю.

— Одно другому не мешает.

Костров скрутил цигарку, протянул Федоту, поднес тлеющий трут. Тот жадно затянулся. Ожогинские глаза, как два острых бурава, впились в него.

— Батрак, фронтовик, башковит, — постукивая ребром ладони о колено, говорил Ожогин. — Чем не голова? Лучше не найдем.

Костров некоторое время молча следил за колечками синеватого дыма.

— Нам нужны две головы: одна поменьше, другая побольше. Я предлагаю Федота в сельский Совет, а тебя, Сафрон, — в уездный. Договорились? Ты как, Федот?

— Я, дядя Богдан, согласен, заварили брагу, надо расхлебывать, — отозвался Федот. — Конечно, не по плечу воз, а тягать надо.

— Поможем, Федот.

Ожогин развязал ремешки, стянул камысы и меховые собачьи чулки. Босоногий прошел к печке. Присел на чурбан, подпер голову руками, прикрыл глаза.

Костров терпеливо ждал ответа. Федот не спускал со старика пытливых глаз.

Старик поднял голову. Поворошил клюшкой в камельке.

— Ох, грехи, грехи! — вздохнул Ожогин. — Льется кровушка людская, ради чего? Один человек только и сказал народу правду… Ленин! Вызов всей шайке кинул.

Сафрон Абакумович тяжело поднялся, зачерпнул из бочки воды, припал к ковшу. Снова присел к камельку. Свесил между колен сомкнутые руки и молча глядел на пламя.

— Ну и долгодум, Сафрон, — заметила Ольга. — Соглашайся, не время гадать.

Она откинулась на подушки.

Ожогин улыбнулся.

— Зверобою порой быстрота мешает: не скоро, да споро.

— Что же ты решил?

— Трудно мне в исполкоме будет, но раз надо, приживусь, как зерно в борозде.

Утром следующего дня Костров связался по прямому проводу с секретарем Уссурийского губкома большевиков. Рассказал о положении в уезде. Его действия одобрили. Было решено кадетско-эсеровский Совет распустить, послать председателем Раздолинского уездного исполкома надежного большевика. Кострову разрешили задержаться до конца избирательной кампании.

Стремительной иноходью, раскидывая копытами снег, шел Буян. Костров с Ожогиным возвращались с уездного съезда Советов.