Старичок поднял над головой кулак.

— Помните, русские люди, о Цусиме, помните героев «Варяга». Не давайте воли супостату.

Боцман рванулся за старичком. Узнал он деда Михея, бывшего фельдшера с «Орла». Но тот уже исчез в толпе.

Высокий человек в черной шинели положил тонкую, затянутую в кожаную перчатку руку на плечо боцмана.

— Шумишь, боцман Коренной?

Коренной оглянулся, быстро надел бескозырку, кинул руки по швам.

— Здравия желаю, ваше благородие!

Сухо поблескивающими глазами высокий человек долго всматривался в морскую даль.

Из тускло отсвечивающих труб броненосца валил густой черный дым. Медленно поворачивались орудийные башни.

— Да, «Орел»… — задумчиво произнес он. — Русский эскадренный броненосец первого класса. Я его в бинокль, боцман, приметил, когда он проходил у маяка Скрыпылева. Видишь, славянские буквы не все сбиты. Гляди, вон под краской светится наше «ё».

Коренной горестно вздохнул.

— Дожили!.. «Орел» нацелил жерла орудий на родной дом… Эх, ваше благородие, горит сердце!

— Не Стессель да не князь Романов, не видеть бы микадо «Орла» в японской эскадре как своих ушей. Крепись, боцман, мы еще с ними за Цусиму и Порт-Артур не рассчитались.

— Разочтемся! Вы-то у каких берегов швартуетесь?

— Как всегда, боцман.

— Идемте в Совет к Суханову, я за вас головой поручусь. Командует эскадрой сухопутный мичман. Морское кончил, а шторма не нюхал. Сами знаете, как ни учись, морской волк из него не выйдет, пока не трепанет настоящий шторм. Нет своих людей! Что ни командир, то или кадет, или меньшевик. Вот вас бы к нам, наворочали б делов!

Высокий человек прищурился.

— Так, значит, ты все еще на «Грозном»?

— На нем. Как с плена бежал, так и лег в дрейф. На флагманском с восьмого году. Он меня и поит и кормит.

— Вот это, боцман, хорошо! — неожиданно повеселел высокий человек. — Пойдем завтракать. Голоден, как акула. Там и потолкуем.

Они выбрались из поредевшей толпы и пошли по Адмиралтейскому проспекту.

— В Совете я, боцман, был. Вчера состоялось решение. Назначили командующим Тихоокеанской эскадрой.

Боцман растерянно заморгал глазами.

— Да что ж вы, Владимир Николаевич, молчали? А я-то, старый краб, клешни распустил… Подумать только, с адмиралом за ручку здоровкался… Как же так?

Владимир Николаевич рассмеялся, глядя на растерянное лицо старого боцмана.

— Да подойди ближе, чего отстаешь.

Боцман зашагал нога в ногу со спутником.

— Старое-то, Владимир Николаевич, не забывается… В пятнадцатом на «Грозном» шли… Ну, известно, корабль флагманский, линька из рук не выпускаешь, чтоб порядок был как в храме. А сами знаете: у адмирала Корсакова акулья хватка…

Боцман помолчал, раскурил трубку.

— Идет их сиятельство как-то раз по палубе и, как всегда, белым платочком то там мазнут, то здесь. Я спокоен, корабль надраен, как новенький империал. Вдруг слышу, ревут моржом: «Боцмана ко мне!..» Сами знаете, не трусливого десятка, с водяным всю жизнь дружу, а в тот раз колено дрогнуло: забьют линьком насмерть… Подбегаю. Стоят адмирал и этак сладенько улыбаются: «Гляди-ка, боцман!» — и суют мне в зубы платок. Глянул я, обмер: на платке сажа. Вырвали их сиятельство линек из моих рук и ну хлестать, глаза вот только и пощадили, а то б — прощай, море. Три месяца в госпитале отлеживался, думал, привяжут колосник к ногам…

Боцман снова разжег потухшую трубку.

Его собеседник Владимир Николаевич Синявин, приемный сын покойного адмирала, после Цусимского боя был разжалован в рядовые матросы за революционную пропаганду. В штрафной роте оборонял Порт-Артур, после падения крепости его интернировали как военнопленного в Японию. Но и там он не прекратил своей партийной деятельности. Его судили и приговорили к пожизненной каторге.

— С японской каторги мне удалось бежать в тринадцатом году. Ушел на английском транспорте к бразильским берегам, невмоготу стало, — рассказал он боцману.

— А семья? Верунька-то, поди, совсем барышня?

— В Токио осталась. Не мог я их взять на корабль…

— Да-а, видать, штормило!

— Штормило, Гаврило Тимофеевич. Все разве расскажешь? Как вспомнишь, мороз по коже пробегает.

— Ну, а фамиль-то как, по-прежнему или по батьке?

— Нет, по-прежнему. Так лучше! Уж больно известная у отца фамилия, сразу бы схватили. Злы они на меня. В тот раз было галстук на шею надели, да из-за отца…

— Что говорить, любили адмирала матросы… Царствие небесное!

— Помнишь, как нас загнали в трюм японского судна?

— Разве такое забывается!

— При опросе пленных я доложил о себе: рядовой сто седьмого стрелкового полка Дубровин! Так и записали.

— Вон оно што! — задумчиво отозвался боцман. — Прожил с вами сколь годов, под одним бушлатом на соломе дрогли, а не знал, что вы из большевиков.

— А вам знать, боцман, не полагалось.

— Да-а, конспирация!

— Конспирация, Гаврило Тимофеевич, решала все дело. Они удалы, но и мы не промах!

— Как дальше-то будем жить? Палуба под ногами дыбом встает.

— Драться будем, боцман! Готовь моряков под ленинский флаг.

— Значит, андреевскому-то отставка?

— Огрязнили царские адмиралы андреевский флаг. Нет в народе ему прежнего доверия.

Дубровин достал из кармана шинели длинный из красного шелка вымпел с гербом Российской Советской Федеративной Социалистической Республики.

— Выстройте, товарищ боцман, моряков! Поднимите на флагмане советский вымпел.

Обстановка все осложнялась. Во Владивосток прибыл второй японский крейсер, «Асахи». Бросил якорь английский крейсер «Суффольк». На рейде задымили итальянские, английские и французские военные корабли.

Суханов и Шадрин стояли на балконе Совета, оглядывая бухту. В глазах рябило от реющих над морем вымпелов.

— Как на ярмарке! — проговорил Суханов. — Собрались в стаю, зубы скалят! А Москва требует выдержки.

— Москва, Костя, правильно требует. Нельзя поддаваться на провокации.

— Тебе хорошо говорить. А если завтра они начнут маршировать по городу? Разве выдержат рабочие? Напролом пойдут.

— Надо сдержать! Наступление должно быть обеспечено. А разве мы готовы?

— Понятно, Родион Михайлович, все понятно, мой дорогой, да тяжело…

Суханов прошел к столу, среди бумаг отыскал протокол заседания исполкома Совета. Выписал ордер.

— Вот, держи! Оружие получишь у Дубровина, в арсенале. Пока маловато. Механический для вас реставрирует старые ружья. Пришлем в Николаевск катером.

— Спасибо, Костя! Теперь и я казак.

За окном просигналила автомобильная сирена. Из автомобиля вышел адмирал японского флота. Сопровождавшие его офицеры небрежно отстранили часового. Дверь в кабинет Суханова распахнулась. Офицер в ослепительно белой морской форме вытянулся на пороге. Переводчик, юркий низкорослый человек, объявил:

— Командующий Владивостокской эскадрой Японии адмирал Хиракиру Като.

Суханов встал, поздоровался. На вид адмиралу было лет пятьдесят. На безбровом коричневом лице светились узкие острые глаза.

Тяжело дыша, адмирал опустился в кресло. Шадрин отошел к окну, искоса наблюдая за ним.

— Должен вам, господин мэр, выразить благодарность за дружеский прием наших кораблей… Мы, господин мэр, следовали в Корею, но по условиям погоды вынуждены задержаться в Амурском заливе… У берегов Кионсин и Хамхынг свирепствует тайфун, я не мог подвергать опасности здоровье и жизнь воинов божественного императора. «Если, — говорят у нас в Японии, — нуждаешься в помощи, обращайся к другу». Россия — дружественный сосед, и я рад, что условия привели меня к вам в гости.

Неожиданно для Суханова он протянул руку и крепко сжал его пальцы.

Офицер в морской форме быстро щелкнул фотоаппаратом.

Хиракиру Като сел в кресло и, поигрывая сверкающим драгоценными камнями кортиком, продолжал говорить. Переводчик переводил: