Наступил 1894 год. Началась несчастная для китайцев японо-китайская война. Японские войска, высадившиеся в Корее и разбившие китайцев при Пхионъ-янѢ, двигались в Маньчжурию. Китайский флот погиб. Китайцы впали в уныние…

В это время в ставку китайского главнокомандующего явился какой-то молодой человек и потребовал аудиенции.

— Я — Хань Дэнъ-цзюй, — заявил он генералу, — внук Хань Бэнь-вэй’я — владельца Дяо-пи-гоу. Мой дед скорбит своим китайским сердцем о неудачах наших войск, и прислал меня с отрядом в 300 человек к вам на помощь. Угодно вам принять нас, или нет?

Генерал сделал смотр отряду и был поражен: «хунхузы» были одеты, экипированы, вооружены и обучены несравненно лучше, чем лучшие из его войск; они даже имели свой обоз и не требовали ничего от китайского интендантства.

Конечно, они были приняты, хотя и с некоторым колебанием.

Вскоре японцы продвинулись на реку Ялу, — составляющую границу между Кореей и Маньчжурией, и здесь неожиданно для себя не только встретили отчаянное сопротивление, — но передовые их части были даже разбиты наголову. (Японцы об этом очень не любят говорить и стараются этот факт замалчивать; а в официальной истории о нем, кажется, даже не упомянуто.)

Это поражение нанес японцам отряд Хань Дэнъ-цзюй’я.

И, хотя японцы 25-го октября перешли Ялу значительными силами и разбили китайскую армию, — но все-таки упомянутый эпизод, единственный успех китайцев в эту войну, был единственным красочным пятном на всем безотрадном мрачном фоне их постоянных неудач. Понятно, что китайское начальство и само правительство не могло не оценить его по достоинству. Хань Бэнь-вэй не только получил прощение всех его прежних прегрешений, — но ему еще прислали из Пекина красный шарик на шапку и пожаловали титул «ту-сы», который дается вождям инородческих племен в Западном и Юго-Западном Китае.

Таким образом, бывший «хунхуз» официально был признан князем самостоятельного владения, занимавшего в верховьях Сунгари нынешний Хуа-дянь-сянь’ский уезд.

Хань Бэнь-вэй, сделавшийся уже persona grata, вскоре умер, и его место занял его внук Хань Дэнъ-цзюй. Таким образом, в новом «княжестве» образовалась уже династия.

Наступил 1900-ый год. В Китае началось движение, известное у нас под глупым названием «боксерского восстания». Желудок Китая судорожно сокращался, чтобы извергнуть насильственно попавшую туда неудобоваримую пищу — европейцев.

Генерал Вогак доносил из Тяньцзина о том, что не сегодня-завтра вспыхнет антиевропейское восстание; ему не верили. Он представил неопровержимые данные — Питер решил уже объявить его сумасшедшим; но генерал от переутомления и моральных страданий заболел воспалением мозга как раз в тот момент, когда началась уже резня и международный экспедиционный корпус двинулся от Таку к Тяньцзину и затем к Пекину.

Потянули и мы на юг, — начался китайский поход. Поход своеобразный, который мы делали вместе с французами, англичанами, немцами, американцами, итальянцами и японцами. Напрасно думают, что этот поход являлся только военной прогулкой: в Маньчжурии, где действовали мы одни, без союзников, — войска наши не раз попадали в весьма тяжелое положение.

Так, например, колонна генералов Р., Ф. и А., посланная специально против значительной неприятельской части, втянулась в горы и преследовала противника два месяца. Но он был неуловим. Наши идут по долине, а по обоим сторонам, по хребтам, параллельно с нами, двигаются дозоры противника, — простым глазом видно. Начнут по ним стрелять — спрячутся, а после снова покажутся. Но стоит отряду остановиться на ночлег — поднимают по нас стрельбу; не дают отдыхать да и только: ежеминутно ожидай нападения. Измучили нас ужасно!

Чем дальше в горы — тем путь становился тяжелее, да и провиант доставлять делалось все труднее. А враг наш — знаем, что он вот — здесь, а догнать его никак нельзя!

Наконец ген. Р. (он был старший) схитрил. Он сделал обычный дневной переход, расположился вечером на ночлег, поужинал… а потом, когда стемнело, — поднял отряд и сделал форсированный ночной переход.

Хитрость удалась: мы догнали главные силы неприятеля и напали на них. Завязался горячий бой; у неприятеля оказались даже горные орудия… Но все же мы, несмотря на значительные потери, разбили «боксеров», и те спешно отступили, не подобрав даже тела своих убитых.

Каково же было удивление наших, когда между убитыми они увидели два трупа, одетые в китайское платье, — но оба блондина и с рыжими баками…

Это были немцы-офицеры, руководившие неприятельским отрядом; их смерть, вероятно, от разрыва случайной шрапнели, и дала нам частичную победу.

В общем же, двухмесячный поход наш против этой банды был совершенно безрезультатен.

«Боксеры» же эти были не кто иные, — как отряд Хань Дэнъ-цзюй’я.

Спустя некоторое время, генерал Р. с двумя сотнями забайкальских казаков под натиском китайцев должен был отступить в район города Мопань-шаня или Мопэйшаня (теперь — Пань-ши-сянь) и попал в котловину между горами, заросшими лесом. Из котловины был только один выход — узкая дорожка. Это было 30-го октября — холода наступили рано, и замерзшая как камень земля гулко звенела под копытами коней станичников. Оледенелые крутые сопки крайне затрудняли движение кавалерии.

Казаки уже два дня ничего не ели. Им во что бы то ни стало нужно было пробраться назад, на запад, в населенные места; а значительные силы противника отжимали их все дальше и дальше на восток, вглубь гор…

Расположились казаки на ночлег в котловине, разложили маленькие костры, завесили их с боков шинелями, чтобы скрыть от противника, и греют воду из грязного снега. Кольцо противника сжалось настолько, что уже слышны были голоса. Невеселую думу думает ген. Р. — видит, что приходится ставить в этой игре последнюю ставку, которая наверно будет бита…

Вдруг подходит к нему казак и докладывает, что «шпиона пымали!»

— А, шпион, — обрадовался Р., — отлично, мы его допросим. Смотрите только, чтобы он не сбежал!

— Никак нет, ваше превосходительство, он сам к нашей цепи пришел и все что-то спрашивает. И одет чудно — как быдто монах!

Р. приказал привести к себе «шпиона» и позвать казачка, недурно говорившего по-китайски и исполнявшего обязанность толмача, и велел ему допросить задержанного китайца.

Фигура последнего была действительно необычайна: одет он был в старый ватный халат с широким отложным воротником и необычайно широкими рукавами. Лицо его и вся голова были тщательно выбриты.

— Ты зачем сюда попал? — спросил Р-ф.

Китаец что-то ответил.

— Ён говорит, ваше-ство, что ён вас искал, — перевел казак.

— Меня? — удивился Р. — А что тебе нужно от меня?

— Вы — генерал Ань? (китайцы так называли P-а). У вас 245 казаков?

Р. изумился — действительно, это было точное число людей его отряда. Но, подумав, что все равно странный китаец в его руках, — он ответил:

— Да, верно. Что же дальше?

— Знаете ли вы, генерал, куда вы попали? Другого выхода из этой западни, кроме вон той дорожки, — нет. Вас стережет многочисленный противник. Завтра чуть свет он на вас нападет и уничтожит…

— Да, знаю. Но зачем ты это мне говоришь и зачем ты сюда пришел?

— А вот зачем. Наши начальники радуются, что вы попали наконец в западню — а они вас боялись больше всех русских генералов. Они радуются, что ни один русский не уйдет от них… Но они того не понимают, что сегодня они убьют у вас двести человек, — а неделю спустя придут несколько ваших полков и, мстя за вас, — убьют двадцать тысяч наших, — быть может, даже не солдат, а мирных поселян… Я — китаец, но я и монах, — служитель великого Фо. Я много читал и глаза мои видят дальше, чем у нашего предводителя… Я вас, русских, не люблю — но я вас спасу из любви к своим, чтобы впоследствии не было напрасных жертв!

Казак с трудом перевел речь монаха, но смысл был ясен.

Р. был поражен неожиданностью всего, что он только что услышал.

— Как же ты нас спасешь? — спросил генерал.

— А вы скажите мне, — продолжал монах, — куда вы думаете двинуть утром свой отряд, чтобы спасти его?

— Конечно, на восток в горы — сзади у меня ведь путь отрезан; а там я горами постараюсь выбраться на дорогу; не идти же мне этой тропой!