татарами белок, потом нараспев читал им французские стихи, а они грустно тянули припев

из своих монгольских мелодий без слов. Наконец он завалился спать, сняв сапоги, будто

дома. Дорохов проснулся злой, разбудил Мишеля, и они о чём-то долго говорили между

собой, пыхтя друг на друга. Субалтерн мог схватить лишь одно, как сказал Дорохов: «Ты

слишком на меня похож, Мишель. Играй-ка лучше кого другого».

— Ах, отцы мои, неужто так прямо и сказал? — захлебнулся от удовольствия казначей.

— Именно,— подтвердил с пьяной серьёзностью субалтерн.

— Этот Лермонтов хочет быть покойником на всех похоронах,— перебил субалтерн-

офицер, сидящий в углу.

— Ну, и Дорохов тоже,— сказал небрежно субалтерн.— Только у Дорохова это

естественно, а у Мишеля глупо.

— Вот уже полгода я их обоих знаю,— сказал казначей,— и всё не могут угомониться.

Так один в одного и играют.

— В Грушницкого играют,— сказал доктор,— вот в кого. Помните Грушницкого? Тоже

хромой был, как Лермонтов. Помните, он был ещё разжалован в юнкеры?

— А ведь верно,— обежал всех глазами казначей.— И скажите, что такое было в этом

Грушницком? Верно, верно,— кивнул он доктору.— Совершенно правильно подметили.

Даже внешностью схож. Юнкеришко, фат, завистник. Ох, я его по одному случаю помню.

— Это с помадой-то,— захохотал майор.— Да, уж действительно, вмазались вы тогда в

историю.

— С помадой? — субалтерн ткнул глазами в пространство, поверх лиц, и спросил, ни к

кому не обращаясь: — Как это с помадой?.. Не могу себе представить.

Случай, должно быть бывший когда-то очень смешным, рассказался быстро.

— Забегаю я как-то к Полихрони,— обратился казначей к тем из присутствующих,

которые не знали происшествия,— спрашиваю розовой помадки на полтину.— Нету,—

отвечает.— Как так нету? — Да вот,— говорит,— только что один из ваших офицеров всю

забрал.

— А Максим Максимыч и пустись тут в расспросы,— вставил майор,— что за офицер,

да какой собой, да то, да сё.

— Совершенно верно,— чтобы не молчать и не пустить майора в разговор, вставил

казначей,— что,— говорю,— за офицер? — Да так, молоденький,— говорит,— чернявый,

невысокого роста, на ногу легонько припадает...— Ах, говорю,— на ногу? И со спины,

может быть,— говорю,— сутул, а? — Сутул,— отвечает.— Даже как бы горбатенек,—

говорю,— а? — Именно так,— отвечает,— чуть-чуть есть.— А мундир,— спрашиваю,—

на нём какой? — Да новый,— говорит,— совсем новенький, так эполетки,— говорит,— и

торчат крылышками.— А зачем,— спрашиваю,— помады-то ему столько? Ничего не

говорил? — Да на бал,— отвечает,— собирались, что ли.— Ну, тут я, понятно, сразу

догадался: Грушницкий, никто больше. После производства, думаю... Выхожу в парк, а

темнело уже, смотрю — есть такой, и в новом мундире, и эполеты крылышками, и спина

та самая. Я его хлоп по спине.— С производством,— говорю,— Грушницкий. С помадкой.

Поздравляю.

— А тот оборачивается... Вот потеха,— и майор обвёл глазами присутствующих, как

бы приглашая их вспомнить и оценить потеху.

— Ан не Грушницкий, а Лермонтов. Сам собою!

— Ну, с Мишелем...— начал было говорить молодой и красивый юнкер, но казначей

перебил его:

— Нет, погодите, что потом было-то. Ай, ай, ай!

— С Мишелем такую штуку сыграть опасно,— сказал юнкер.— Чем же кончилось?

— Помирили,— торжествующе сказал майор.— Дня три возились, а помирили. Что

же, умысла тут никакого не было.

— Да обознался же, ей-богу,— миролюбиво сказал казначей.— Видели вы когда-ни-

будь Грушницкого? Ну, вот, близнецы — и всё тут.

— Ас Грушницким-то он с тех пор... ни-ни,— заметил доктор.— Враги-и, заклятые

враги-с.

— Понятно,— кивнул непослушной головой пьяный субалтерн.— Всё очень понятно и

обидно... господа.

За столом рассмеялись, и разговор распался. Стали расходиться.

— А вот, доктор, возьмите в резон,— не унимался казначей, выходя вместе с врачом,—

отчего это так? Дорохов-то наш тоже Грушницкого не жалует. Ну, фат и мальчишка, только

и всего. А у Дорохова с Мишелем какая-то прямо вражда к нему.

— Бамбошеры,— не отвечая на вопрос, сказал доктор.— Худо кончится эта игра.

Особенно для Мишеля. Ему бы всё шуточки. Стихи списывать у Дмитриева... Не знаете?

Фу, ещё как!.. Стихи — у Дмитриева, повадки перенимать у Дорохова, романтические

кундштюки — у Грушницкого...

— Рубаху красную чего-то таскает,— поддакнул казначей.

— Должно быть, в память покойника, Александра Сергеевича Пушкина,— ответил

доктор,— не иначе.

И, помолчав, продолжил:

— Между нами будь сказано, я не понимаю, что о Лермонтове так много говорят. В

сущности, он препустой малый, плохой офицер и поэт неважный. В свои годы и мы все

писали такие стихи.

— Граф Соллогуб, говорит, отменно изобразил его в своей повести «Большой свет»,—

ехидно заметил опять казначей.— Как жалкого спутника великосветского денди и

личность весьма ничтожную.

От чеченских аулов до Пятигорска рукой подать, но в Пятигорске — столица. Мирные

горцы здесь пахли русским тютюном и развозили по домам молоко и козий сыр в

перемётных сумках, за сёдлами, как боевые припасы. Из Пятигорска на войну ездили как

на кабанов, и, возвращаясь, плясали на балах, писали в тетрадки стихи и дулись в карты

или исправно лечились углекислыми водами — от болезней, которыми страдали их дамы.

В грязном белье, в грязной канаусовой рубахе, которая бог знает когда стиралась, Мишель

прискакал с тремя татарами в Пятигорск.

Ночью Соколов с Крептюковым, свои крепостные, вымыли барина в хозяйском корыте.

В воде развели столовой соли — от пота. Часто краснел Михаил Юрьевич Лермонтов и,

краснея, потел горьким лошадиным потом. Той же ночью в «казённой» гостинице Найтаки

праздновали его приезд. Собрались тарумовский помещик Прянишников, двое лабинцев-

офицеров, Тенгинского полка капитан Королёв да поручик Лермонтов. Наскоро

побаловавшись девчатами, ложившимися на кровати в шагреневых башмаках и в ярких

кофтах, офицеры сели за стол с картами, пили виноградную водку с душком и

разговаривали все сразу. За стеной вечеряли девушки, тихонько хихикая. Мишель играл,

не садясь, то у одного, то у другого стола, много пил, чертыхался и выдумывал анекдоты.

Девушки за стеной смеялись, и он то и дело выходил их проведывать, поднимая возню.

— Я пасс... Мишель,— обернулся к стене Королёв,— перестань доить девочек. Поди-

ка сюда.

— Я и так слышу,— заглушённо ответил тот.— Ну?

— К нам, брат, сюда знатная гостья пожаловала. Французского консула жена.

— Чистая ягодка,— сказал тарумовский помещик,— необыкновенной

привлекательности дама.

— А вы чего же смотрите? — отозвался поручик.— Всё на вас, чертей, работай.

— Не очень-то поработаешь с ней,— пробурчал Королёв.— Вистую.

— Я пасс. Да, не очень-то,— сказал помещик.— Горда. Заметно горда.

— С гордыми только и спать,— сказал из-за стены поручик.— Правда, Маша?

Девушки засмеялись.

— Вы завсегда меня так,— кротко, одним вздохом, ответила Марья.

— Хочешь, я её на твоих глазах?

— Не, они у нас молоко беруть.

— Она у твоей Ребровой живёт,— сказал, помолчав, за картами Королёв.— Меня ей

представили у Верзилиных. Слышишь, что ли, граф Диарбекир?

— Слышу,— ответил чернявый и загромыхал сапогами.

— Тем лучше. Реброва мне и подведёт её,— сказал он, выходя к играющим и

осматривая костюм свой.— Давайте пить, что ли. А ну, красавицы...

Девушки, ковыляя в тесных башмаках, показались кучкой.

— Занимайте чужие колени.

Столики сдвинулись. Найтаки принёс в кувшинах кизлярского.

— Шашлыки готовы? — крикнул чернявый поручик.

— Сичас, душка-джан,— закричал из темноты за окном Элиадзе, лакей чернявого.—