Одно письмо было от Стеллы, а второе — очередное послание из университета, еще одно — опять изучают болезнь. А в коробке — шаль Магды! Коробку напоследок, сначала пухлое письмо Стеллы (пухлое — это не к добру), а письмо из университета побоку. Болезнь! Лучше белье разложить, чем открыть письмо из университета.
Дорогая Роза [писала Стелла]!
Ну вот, я это сделала. Пошла на почту и послала. Твой идол в пути, отдельным отправлением. Если хочешь — ползи к нему на коленях. Ты сделала из себя сумасшедшую, все считают, что ты сошла с ума. Мимо твоей лавки пройдешь — стекло все хрустит под ногами. Ты старшая, я племянница, не мне тебя учить, но Г-споди Б-же мой! Прошло сколько лет — тридцать, сорок? — хватит уже. Думаешь, я не знаю, как это будет, как ты все проделаешь? Смотреть противно! Откроешь коробку, вынешь ее, расплачешься, будешь целовать ее как безумная. До дыр поцелуешь. Ты как те средневековые люди, которые поклонялись кусочку Святого Креста — щепке от сортира, кто этого не знает, или же падали ниц перед волоском якобы с головы какого-то святого. Обцелуешь ее, закапаешь слезами, и что? Роза, поверь мне, тебе давно пора начать жить жизнью.
Роза сказала вслух:
— Ее украли воры.
И еще сказала:
— А ты, Стелла, ты-то живешь жизнью?
Будь я миллионершей, я бы тебе сказала то же самое: найди работу. Или же возвращайся, переезжай сюда. Меня не бывает целыми днями, ты будешь жить все равно что одна — раз ты так хочешь. Там слишком жарко, люди все равно что овощи. Ты для меня столько сделала, и я так продержусь еще с годик, ты, конечно, сочтешь меня скрягой, но зарплата у меня не самая высокая в мире.
Роза сказала:
— Стелла! А осталась бы ты в живых, не забери я тебя оттуда? Умерла бы. Ты бы умерла. Так что не рассказывай мне, сколько стоит содержать старуху. Разве я не давала тебе мебель из своей лавки? То огромное позолоченное зеркало, ты смотришь в него на свое злобное лицо — да мне плевать, что красивое, все равно злобное, — забыла, кто тебе дарил подарки?
Что касается Флориды, это же ничего не решает. Теперь могу тебе сказать: тебя бы под замок посадили, если бы я не согласилась тут же увезти тебя из города. Еще одна выходка прилюдно — и ты в сумасшедшем доме. Больше никаких скандалов! Ради Б-га, не сходи с ума! Живи своей жизнью!
Роза снова сказала:
— Ее украли воры, — и методично, тщательно, как одержимая, принялась пересчитывать белье в тележке.
Не хватало пары трусов. Роза пересчитала все еще раз: четыре блузки, две хлопчатобумажные юбки, три бюстгальтера, юбка нижняя, комбинация, два полотенца, восемь пар трусов… в машинку она положила девять, это точно. Унизительно-то как. Потеряла панталоны — выронила Б-г знает где. В лифте, в вестибюле, а то и на улице. Роза дернула платье в синюю полоску, и оно поползло здоровенным цветным червяком из-под перекрученных простыней. Дыра под мышкой стала больше. Полоски — нет, больше ничего в полоску не наденет! Она клялась себе, но это, модное, с большим вырезом Стелла подарила на день рождения. Стелла его купила. Будто ни при чем, будто не знала, будто не оттуда. Стелла, обычная американка, не отличишь! Никто и не догадывался, из какого ада она выползла, пока она не открывала рот и вверх не взвивался дым акцента.
Роза снова пересчитала. Точно, одна пара трусов потерялась. Старуха, которая даже за исподним уследить не в состоянии.
Она решила зашить дыру на платье в полоску. Но вместо этого поставила воду для чая, застелила кровать чистым бельем из тележки. Коробку с шалью она оставила напоследок. Письмо Стеллы запихнула под кровать, рядом с телефоном. Прибрала всю комнату. К открытию коробки все должно было быть в полном порядке. Она намазала конфитюр на три крекера, положила пакетик чая «Липтон» на крышку «Уэлча»[7]. Конфитюр был виноградный, с картинкой Багса Банни[8], нахально грозившего пальцем. Несмотря на пирожок Перски, в желудке пустота. Стелла вечно повторяла: Роза ест по чуть-чуть, точно глист в животе мира.
И тут она сообразила, что ее трусы у Перски в кармане.
Надо же до такого докатиться! Позор. Боль в чреслах. Горят. Наклонился в кафе подобрать ее трусы, а сам все возился с зубами. Почему он их не вернул? Смутился. Думал, это носовой платок. Как мужчина может отдать женщине, да еще незнакомой, ее же исподнее? Он мог сунуть их обратно в тележку, но как бы это выглядело? Он тонкий человек, решил ее пощадить. Вернулся домой с ее трусами, и что? Что мог мужчина, наполовину вдовец, делать с женскими панталонами? Нейлон с хлопком, по колено. Может, он их нарочно стянул, может, он сексуальный маньяк, жена с психами, изголодался. По мнению Стеллы, Розе тоже место среди психов, и у нее есть возможность туда ее отправить. Очень хорошо, они — она и жена Перски — станут соседками, приятельницами, лучшими подругами. Жена расскажет обо всех сексуальных предпочтениях Перски. Объяснит, как это получилось, что человек в таком возрасте ворует нижнее белье дамы. А пятна на промежности никого не касаются. И не только это: жена Перски, женщина с детьми, будет говорить о своем сыне и о замужних удачливых дочерях. И Роза тоже, плевать, что Стелла этого не выносит, она расскажет о Магде, о красивой молодой женщине тридцати лет, тридцати одного года: врач, замужем за врачом, большой дом в Марморанеке, штат Нью-Йорк, два врачебных кабинета, один на первом этаже, второй в недавно отделанном полуподвале. Стелла жива, почему Магде не быть живой? Кто такая Стелла, эта грубиянка Стелла, чтобы утверждать, что Магды нет в живых? Стелла, Ангел Смерти. Магда жива, ее ясные глаза, ее светлые волосы. Стелла, не ставшая матерью, да кто она такая, Стелла, чтобы издеваться над поцелуями, которыми Роза осыпает шаль Магды? Она хотела запихать шаль ей в рот. Роза, такая же мать, как и любая другая, ничем не отличается от жены Перски в сумасшедшем доме.
Эта болезнь! Это письмо из университета — как все такие — пять-шесть марок на конверте. Роза представила себе это путешествие: сначала в «Ньюз», в «Пост», быть может, даже в «Таймс», потом в бывший Розин магазин, потом к поверенным хозяев магазина, оттуда в квартиру Стеллы и потом в Майами, во Флориду. Не письмо, а Шерлок Холмс. Оно потрудилось, чтобы отыскать свою жертву, и ради чего? Чтобы ее снова съели заживо.
Отделение клинической социальной патологии
Университет Канзаса — Айовы
17 апреля 1977 года
Уважаемая госпожа Люблин!
Хотя сам я по профессии не врач, но в последнее время начал собирать данные по выжившим, поскольку это оказалась довольно многочисленная категория. Непосредственно о деле: в настоящее время я провожу работу, которую финансирует фонд Минью Института гуманитарных исследований среды Канзаса — Айовы, задача которого — изучение теории, разработанной доктором Артуром Р. Хиджесоном и известной как теория подавленного оживления. Не вдаваясь на данном этапе в подробности, полагаю, предварительно Вам будет полезно узнать, что на данный момент изыскания показали поразительную распространенность минимализации во время сколь-либо протяженного периода стресса в результате лишения свободы, подверженности рискам и недоедания. Мы обнаружили широкий спектр неврологических осложнений (включая, в некоторых случаях, острые мозговые травмы, психические расстройства, преждевременное одряхление и так далее), а также гормональные изменения, заражение паразитами, анемию, нитевидный пульс, гипервентиляцию легких и так далее; в особенности у детей повышение температуры до 42 градусов, брюшную водянку, задержку развития, кровоточащие язвы на коже и во рту и так далее. Примечательно, что все эти состояния и сейчас распространены среди выживших и их родственников.