— Ну, значит так, — сказал Евстигнеев, — я вам расскажу какой-нибудь случай из моей жизни, так сказать, анекдот. А вы со мной, ну что ли, поспорите.
— Давайте, — с воодушевлением согласился Папанов.
— Значит, так, — задумался Евстигнеев, — прошлым летом я на Клязьме вытащил сома.
— Кого? — изумился Папанов.
— Сома, — сказал Евстигнеев, — а чему, собственно, вы так удивляетесь?
Возникла небольшая пауза.
— Да я тыщу раз был на Клязьме! — захохотал Папанов. — Нет там никаких сомов!
— Ну, знаете, — сухо оборвал его Евстигнеев, — это не разговор. И вообще, так у нас ничего не получится. Мы с вами в эфире, между прочим.
Папанов нервно обернулся в мою сторону.
— Ну, хорошо, — сказал он громким шёпотом, — давайте начнём сначала. Только вы это… не увлекайтесь. На Клязьме нет и никогда не было сомов.
Евстигнеев замолчал. Он смотрел в лицо Папанова каким-то неподвижным, тяжёлым взглядом.
— Там есть сомы! — отчётливо выговаривая каждый звук, сказал он. — И я сам, вот этими руками, — он выставил вперёд свои длинные руки, — одного поймал.
— Может, вы его не поймали, а ловили? — ехидно спросил Папанов.
— Нет, я его поймал! — нервно заорал Евстигнеев и убрал руки.
— Ну, тогда извините, — сухо сказал Папанов и ушёл из кадра.
— Ну, тогда и вы извините, — сказал Евстигнеев и сел на стул.
Теперь они сидели спиной друг к другу и молчали.
— Но послушайте! — вдруг снова возмутился Папанов.
— Не хочу, — отмахнулся от него Евстигнеев, не поворачивая головы.
…И тут экран вдруг погас.
Я не поверил своим глазам, щёлкнул туда-сюда выключателем и постучал для верности сверху по крышке.
Было по-прежнему темно.
Через некоторое время на экране появился чрезвычайно спокойный диктор и сообщил, что к сожалению передача прервана по техническим причинам.
Появились мои любимые таблицы. Но я с раздражением выключил их к чёрту.
То, что я увидел, потрясло меня до глубины души. На моих глазах произошло чудовищное и вопиющее происшествие — актёры сорвали передачу!
Вечером я рассказал маме то, что видел по телевизору.
— Да, это они нарочно! — рассмеялась мама.
— А почему тогда их выключили? — закричал я в необыкновенном волнении. — Ведь их же выключили. Раз, и нет никого, понимаешь?
— А может, тебе приснилось? — ласково спросила мама. — Такого быть не может. У них там, — она кивнула на телевизор, — всё знаешь, как налажено! Лучше, чем у нас с тобой.
…Не веря себе, я подошёл к телевизору и погладил экран. Мне было очень обидно. Но мама была несомненно права. Не бывает такого. Уж где-где, а на экране жизнь текла удивительно ровно. Абсолютно спокойно.
Ведь телевизор — это машина.
— Как фамилии-то актёров? — спросила мама с надеждой.
У меня защипало в горле. Ничего я не помнил. Ничего не мог доказать.
…Но тогда… тогда почему их выключили?
Ведь если бы их не выключили, я бы всё узнал до конца. Я бы понял, шутят они или говорят серьёзно. Но их выключили. И я уже не смогу ничего узнать. И даже объяснить ничего не смогу.
Вот так.
И только теперь я понял, что же меня так поразило в той прерванной передаче. Поразило то, что жизнь, оказывается можно остановить. По техническим причинам.
…Я продолжал много смотреть телевизор. Скоро программы стали записывать заранее. Никаких накладок больше не было.
И я так и не узнал: что это была за передача, какие артисты, понарошку или всерьёз они поругались и удалось ли им помириться.
А главное — я не узнал, кто был прав. Водятся или нет в реке Клязьме сомы.
Телевидение лишило меня этой возможности.
УПРЯМСТВО
…Однажды я здорово обиделся на маму и папу. Было это так.
Мама попросила сходить меня за хлебом.
— Не хочу, — сказал я честно. — Лучше вы кто-нибудь сходите.
— Интересно, — возмутилась мама, — а чай ты пить хочешь?
— Чай хочу, — спокойно ответил я.
В это утро я весь был какой-то тяжёлый: тяжёлые были руки и ноги, голова сама собой ложилась подбородком на стол и даже ресницы хлопали неохотно.
— Ну вот что, — сказала мама твёрдо. — Быстренько переобуйся и сбегай, мы тебя ждём.
Я тяжело вздохнул и тяжёлыми шагами отправился переобуваться.
Булочная была за углом, можно сказать, во дворе. Но сегодня — вернее, в тот день — этот путь представлялся мне необычайно длинным.
…Хлопая крыльями, вылетали из чердачных окошек толстые голуби. Сверкали окна первых этажей, пуская мне в глаза крупных солнечных зайцев. Я вяло похлопал носком ботинка по краю лужи и серые брызги стали быстро таять на сухом асфальте.
Дворничиха чуть не облила меня из шланга, и я пробежал вперёд, в густую тень старого жёлтого дома на Большевистской улице, здесь у подъездов всегда пахло мышами, а на окнах торчали противные цветы в горшках — нежное утро не радовало меня, и я шёл и сочинял про себя историю, грустную и поучительную.
Вот приду я в булочную, возьму батон белого и полбуханки чёрного, а тут и окажется, что хлеб-то подорожал!
— Ещё две копейки, — скучно окажет толстая тётя с густо накрашенным лицом у кассы и нетерпеливо постучит ногтями по пластмассовому блюдечку для денег.
А денег-то у меня нет! Только две пятнашки. Буханки, понятное дело, я оставлю напротив тёти, на железном столике рядом с кассой, а тридцать копеек — в пластмассовом блюдце с выемкой, прибегу домой и крикну с порога:
— Сами идите доплачивайте за свой хлеб!
И расстроенный папа заспешит в булочную, сжимая в кулаке две копейки, а мама станет утешать меня, нальёт горячего чая и насыплет в чашку четыре полные ложки сахара.
Но денег оказалось достаточно. Тётя равнодушно бросила две копейки сдачи и я, сунув хлеб в рыжую рваную авоську, полетел назад, домой.
Я был рад, что всё кончилось хорошо и я победил упрямство и сосущую слабость в затылке и под коленками.
Но радость была преждевременной.
Мама встретила меня в прихожей, сунула в руку рубль и весело сказала:
— Знаешь, а у нас и сахара нет! — и вот тут что-то случилось.
— Не пойду, — упрямо сказал я и сел на табуретку, даже не успев толком ничего подумать.
Видеть опять тётю у кассы не хотелось.
— Что ты маячишь перед глазами, — скажет она раздражённо. — Сразу всё надо покупать, я вам тут не нанималась на счётах щёлкать…
Я так ясно услышал тётины слова, что почти сразу повторил их вслух:
— Я вам… не нанимался бегать туда-сюда, — сказал я глухо и отвернулся к стене.
— Что-что? — слабо спросила мама. И крикнула в кухню:
— Отец! Иди посмотри, что он вытворяет!
Она знала, что я боюсь, когда папа сердится. Это было с её стороны маленькое, но предательство.
— Всё равно не пойду! — закричал я и бросил авоську с хлебом на пыльную галошницу.
Мама начала медленно наливаться пунцовой краской. Она дёрнула меня за руку, втолкнула в ванную и крикнула:
— Давай умойся, остынь, а потом будем разговаривать!
И опять кто-то ошпарил меня внутри кипятком и я захлопнул дверь, шумно закрыл щеколду и громко сказал:
— Всё равно никуда не пойду! Пейте чай без сахара!
Тяжело дыша, мама ушла на кухню. Я осмотрелся, сел на край ванны и включил холодную воду.
Равнодушно блестел белый кафель. Мерно и спокойно текла вода. Я вдруг почувствовал какую-то странную радость.
Ванна показалась просторным и замечательным убежищем. Вот именно — убежищем. Заперев за собой дверь, я впервые и всерьёз убежал от родителей. Это был очень серьёзный поступок. И я начал его обдумывать.
Мне было не лень хоть десять раз сбегать в булочную. Пожалуйста, если надо.
Глухое и непонятное упрямство проснулось во мне. Оно звонко трубило в свою боевую трубу: победа! победа!
Надоело быть послушным, маленьким, бессловесным, хватит меня тыркать, хватит мне велеть и приказывать!