Джим вошел в комнату и закрыл за собой дверь. Я склонился над столом: мысль о том, что он сейчас скажет, пробудила во мне беспокойство, близкое к страху.

– Можно мне закурить? – спросил он.

Не поднимая головы, я подвинул коробку с папиросами.

– Мне… мне нужно курить, – пробормотал он.

Я вдруг оживился.

– Сию минуту я кончаю, – любезно бросил я ему.

Он прошелся по комнате.

– Гроза пронеслась, – услышал я его голос. С моря, словно сигнал бедствия, донесся отдаленный удар грома.

– Рано начинаются в этом году муссоны, – произнес он, стоя где-то за моей спиной. Этот спокойный тон меня ободрил, и, адресовав последний конверт, я поспешил обернуться. Он стоял посреди комнаты и жадно курил; хотя он и слышал, что я пошевельнулся, но некоторое время не поворачивался ко мне лицом.

– Ну что ж! Я выпутался недурно, – сказал он, неожиданно поворачиваясь. – Кое-что уплатил – немного. Интересно, что теперь будет.

На его лице не заметно было никаких признаков волнения, но оно слегка потемнело и как будто опухло, словно он сдерживал дыхание. Я молча смотрел на него. Он принужденно улыбнулся и продолжал:

– Все-таки я вам очень благодарен… Когда находишься в угнетенном состоянии… ваша комната… здесь очень удобно…

В саду лил дождь; звуки в водосточной трубе под окном (должно быть, она была продырявлена) казались пародией на бурное горе, рыдания и слезливые жалобы, прерывавшиеся неожиданными спазмами.

– Убежище, – пробормотал он и умолк.

Вспышка слабой молнии ворвалась в черные рамы окон и угасла бесшумно. Я размышлял о том, как мне к нему подступиться – не хотелось снова встретить отпор, – как вдруг он тихонько засмеялся.

– Не лучше бродяги теперь… – конец папиросы тлел между его пальцами… – нет ни одного, ни одного… – медленно заговорил он, – и однако…

Он замолчал; дождь полил еще сильнее.

– Когда-нибудь придет же случай вернуть все. Должен прийти! – прошептал он внятно, уставившись на мои ботинки.

Я даже не знал, что именно он так сильно хотел вернуть, чего ему так не хватало. Быть может, не было слов, чтобы это выразить. Ослиная порода, по мнению Честера… Он вопросительно взглянул на меня.

– Быть может… Если жизнь будет долгая, – враждебно пробормотал я сквозь зубы. – Не слишком на это рассчитывайте.

– Клянусь небом! Мне кажется, ничто уже меня не коснется, – сказал он с мрачной уверенностью. – Если уж это дело не могло меня пристукнуть, нечего бояться, что не хватит времени выкарабкаться и…

Он посмотрел наверх. Тут мне пришло в голову, что из таких, как он, вербуется великая армия покинутых и заблудших, – армия, которая марширует, опускаясь все ниже и ниже, заполняя все канавы земли. Как только он выйдет из моей комнаты, покинет это «убежище», он займет свое место в рядах ее и начнет спуск в бездонную пропасть. У меня, во всяком случае, никаких иллюзий не было. Но в то же время я, я, который секунду назад был так уверен во власти слов, боялся теперь заговорить, – подобно тому как человек, стоящий на льду, боится пошевельнуться из страха упасть. Лишь пытаясь помочь другому человеку, замечаем мы, как непонятны, расплывчаты и туманны эти существа, которые делят с нами сияние звезд и тепло солнца. Кажется, будто одиночество является суровым и непреложным условием бытия; оболочка из мяса и крови, на которую устремлены наши взоры, тает, когда мы простираем к ней руку, и остается лишь капризный, безутешный и ускользающий призрак; нам он невидим, и ничья рука не может его коснуться. Страх потерять его и заставлял меня молчать, ибо во мне с неодолимой силой родилось убеждение, что я никогда не прощу себе, если дам ему ускользнуть во тьму.

– Так… Благодарю вас еще раз. Вы были необычайно… гм… право же, у меня нет слов выразить… И я не знаю, чем объяснить такое отношение… Боюсь, что я еще недостаточно вам благодарен, ибо вся эта история так зверски меня придавила… И в глубине души… вы, вы сами… – Он запнулся.

– Возможно, – вставил я.

Он нахмурился.

– Во всяком случае, человек ответственен. – Он следил за мной, как ястреб.

– И это правда, – сказал я.

– Да. Я выдержал до конца, и теперь никому не позволю ставить мне на вид… – Он сжал кулак.

– Вы сами будете это делать, – сказал я с улыбкой – совсем не веселой, – но он посмотрел на меня угрожающе.

– Это мое дело, – отозвался он. Выражение непреклонной решимости появилось на его лице и исчезло, как преходящая тень. Через секунду он снова был похож на славного мальчика, попавшего в беду. Он швырнул папиросу.

– Прощайте, – сказал он торопливо, словно человек, замешкавшийся, когда его ждет срочная работа; затем секунду он стоял не шевелясь.

Дождь лил тяжелыми потоками, и в этом непрерывном шуме чудилось какое-то неудержимое бешенство; возникали воспоминания о смытых мостах, о вырванных с корнем деревьях, обвалах в горах. Ни один человек не мог противиться этому стремительному потоку, казалось, ворвавшемуся в тусклую тишину, где мы кое-как приютились, словно на островке. Продырявленная труба противно шипела, захлебывалась, плевалась, плескалась, как будто передразнивая пловца, борющегося за жизнь.

– Дождь идет, – возразил я, – и вы…

– Дождь или солнце… – начал он резко, затем оборвал фразу и подошел к окну. – Настоящий потоп, – пробормотал он немного погодя, прижавшись лбом к стеклу. – И темно.

– Да, очень темно, – сказал я.

Он повернулся на каблуках, пересек комнату и открыл дверь, выходящую в коридор, раньше, чем я успел вскочить со стула.

– Подождите! – крикнул я. – Я хочу, чтобы вы…

– Я не могу обедать с вами сегодня, – бросил он мне, уже перешагнув через порог.

– Я и не собирался вас приглашать! – заорал я.

Тут он сделал шаг назад, но недоверчиво застыл на пороге. Не теряя времени, я серьезно попросил его не глупить, войти и закрыть дверь.

Наконец он вошел, но, кажется, причиной тому был дождь; в тот момент он лил с невероятной силой и постепенно стал затихать, пока мы разговаривали. Джим был очень спокоен, сдержан, как молчаливый от природы человек, одержимый какой-то идеей. Я же говорил о материальной стороне его положения, преследуя одну-единственную цель: спасти его от падения, гибели и отчаяния, подстерегающих одинокого, бездомного человека. Я просил его принять мою помощь, я приводил разумные доводы; и всякий раз, взглядывая на это задумчивое лицо, такое серьезное и юное, я с тревогой чувствовал, что не только ему не помогаю, но скорее мешаю какому-то таинственному, необъяснимому порыву его израненной души.

Помню, я говорил раздраженно:

– Полагаю, вы намереваетесь и есть, и пить, и спать под крышей, как и все люди. Вы заявляете, что не притронетесь к деньгам, какие вам следуют…

Он сделал жест, выражающий чуть ли не отвращение. Ему как помощнику с «Патны» причиталось жалованье за три недели и пять дней.

– Ну, во всяком случае, сумма слишком ничтожна. Но что вы будете делать завтра? Куда вы отправитесь? Должны же вы как-нибудь жить…

– Не в этом дело, – вырвалось у него чуть слышно. Я не обратил внимания на его замечание и продолжал сражаться с тем, что считал преувеличенной щепетильностью.

– Рассуждая здраво, – заключил я, – вы должны принять мою помощь.

– Вы не можете помочь, – сказал он очень просто и мягко, крепко цепляясь за какую-то идею; я ее не видел, я различал только ее мерцание, как мерцает в темноте лужа воды, и не надеялся к ней приблизиться настолько, чтобы ее прощупать. Я окинул взглядом его пропорционально сложенную фигуру.

– Во всяком случае, – сказал я, – я могу помочь вам – такому, каким я вас вижу. На большее я и не претендую.

Не глядя на меня, он скептически покачал головой. Я разгорячился.

– Но я могу, – настаивал я. – Я могу сделать даже больше. И делаю. Я доверяю вам…

– Деньги… – начал он.

– Честное слово, вы заслуживаете, чтобы я послал вас к черту! – вскричал я, умышленно подчеркивая свое негодование.