нам автора Ал. Кра-вского. В самом начале этой книжечки гово¬

рилось, что на московскую торговлю пеняют со всех сторон, и

действительно, «в Москве дошло до того, что нет товара, который

можно было бы купить, не рискуя попасться: либо товар продадут

с обманом, либо цену возьмут ни с чем не сообразную, стало

быть, тоже обманную. Московские магазины и лавки так прямо и

делятся на две категории: в одних покупателя надувают, в других

его обдирают»3. Нарисовав эту безотрадную картину, автор за¬

дает вопрос: а может ли московский торговец торговать иначе,

без всяких проделок, без обирания и без надувания? Оказывается,

это невозможно, и все дальнейшее изложение в книжке посвя¬

щено доказательству этой невозможности, поскольку бремя на¬

логов, которые казна, город и купеческое общество берут с тор¬

говцев, обрекает их на разорение.

И эта жалкая брошюра, явно инспирированная какими-то кру¬

гами столичного купечества, показалась Николаю Тихоновичу от¬

кровением. Нетрудно понять, куда клонил автор,— сбавьте на¬

логи, и московская земля станет садом. А стареющий Орлов на¬

шел в брошюре экстракт мудрости, объясняющей многие его

душевные сомнения. Человек умный и искушенный в житейских

дрязгах, он умудрился сохранить до конца дней завидное просто¬

душие. Доверчивость была фамильной чертой Орловых. О дет¬

ском простодушии Орленева в один голос говорят мемуаристы.

В архиве Суворина хранится письмо к нему Евтихия Карпова (от

26 марта 1896 года), тогда режиссера Театра Литературно-худо¬

жественного кружка, в котором рассказывается, как проходила

жеребьевка, устанавливавшая очередность бенефисов первых ак¬

трис труппы. В письме есть фраза: «Жребий вынимал в качестве

ребенка г. Орлеиев» 4, что в этой острой ситуации, видимо, способ¬

ствовало общему умиротворению. А ровно через тридцать лет

Юрий Соболев в репортаже, посвященном всероссийскому че¬

ствованию Орленева в Большом театре в марте 1926 года, писал,

что, когда актер-юбиляр, «смущенный, с какой-то почти растерян¬

ной, виноватой улыбкой вставал и кланялся, целовал-обнимал

своих поздравителей, он показался. . . похожим на маленького

мальчика. Было в нем что-то детское — непередаваемое в своей

очаровательности» 5. Но мы забежали далеко вперед.

В том году, когда вышла книжечка Ал. Кра-вского, семнадца¬

тилетний Орленев, порвав с семьей и бросив гимназию, отпра¬

вился в скитания по России. Детство осталось далеко позади.

С младенчества его считали в семье удачником. Он родился

вечером 22 февраля 1869 года под звуки веселой музыки: рядом

с комнатой матери, в помещении наспех переоборудованного ма¬

газина, друзья его родителей праздновали свадьбу. Все вокруг

усмотрели в нечаянной музыке доброе предзнаменование. Орле¬

иев любил рассказывать эту рождественскую историю, ее досто¬

верность по давности лет вызывала сомнения, но ему нравилось,

что музы с самого начала отметили его рождение.

Что мы знаем об отрочестве Орленева? Только то, что он, как

и старший его современник Станиславский, любил в искусстве

фантастику, сказочные мотивы, остроту сюжета, несмотря на то,

что своим учителем в театре считал Андреева-Бурлака, актера

психологической школы. Его мальчишеская романтика нуждалась

в приключениях, и во втором классе гимназии он вместе с това¬

рищем бежал по популярному тогда у гимназистов маршруту —

к индейцам в пампу Южной Америки. На одной из подмосков¬

ных станций беглецов поймали и вернули домой. Тогда же, в гим¬

назические годы, Орленев стал увлекаться спортом и, не щадя сил,

помногу тренировался, например, в приемах фехтования. Он был

очень музыкален и с первого прослушивания запоминал модные

оперетки, что ему пригодилось несколько лет спустя, в его пер¬

вые актерские сезоны. В общем, он жил своими интересами,

в своем мире, не слишком задумываясь над теми драмами, кото¬

рые назревали в его семье.

Тяжело страдал старший брат Орленева, его болезнь развива¬

лась медленно, но с неотвратимостью, перед которой была бы бес¬

сильна и современная психиатрия. Все чаще повторялись при¬

падки меланхолии у матери. Орленев был к ней нежно привязан,

по в своих рассказах о детстве, в кругу друзей, редко ее упоми¬

нал. Почти ничего о ней не говорится и в его мемуарах: это была

рана, к которой он не прикасался и в минуты самых сердечных

исповедей. Отец, несмотря на несчастья семьи, не терял ясности

духа, но часто задавал себе проклятый «булычовский» вопрос:

а что я нажил? Купечество не стало его призванием, он жил под

гнетом обязанностей и не мог подняться над рутиной. И от этой

несвободы и незаполненности жизни он искал спасения в искус¬

стве — увлекся театром и художественным чтением.

Со стороны картина казалась довольно нелепой: отец семей¬

ства, серьезный господин в длинном сюртуке, хозяин дела, закрыв

магазин на тяжелый замок, быстро шел домой и, второпях по¬

ужинав, подолгу читал вслух монологи из «Уриэля Акосты»,

«Разбойников», «Гамлета» и других классических пьес, повторяя

в коронных ролях первых актеров Малого театра, от Щепкина до

Южина. А заодно и первых актрис. И все всерьез, не передразни¬

вая, а изображая игру, восстанавливая ее в оттенках, с наивоз-

можной подлинностью. На отцовские чтения приглашали всех

домочадцев, они уклонялись от этой повинности под всякими

предлогами. А для юного Орленева вечера декламации были

праздниками. Слушая бессмертные монологи, он понимал, что на

этих вершинах духа его отец прячется от неприглядности жизни.

Но и в мире классической трагедии не было благополучных раз¬

вязок.

Николай Тихонович не подозревал, чем кончатся их мирные

вечера художественного чтения. Он мечтал о том, чтобы его сын

получил высшее образование, никаких других честолюбивых пла¬

нов у него не осталось. Этому плану не суждено было сбыться.

Возможно, Орленев долго тянул бы гимназическую лямку, если

бы не допустил грубой небрежности. Открыв для себя Шиллера,

он днем и ночью разучивал роль Фердинанда в трагедии «Ковар¬

ство и любовь» и, по легкомыслию не подумавши о последствиях,

вписал реплики из роли в первую попавшуюся ему тетрадку,—

а это была тетрадка для латинских слов. Дерзкий вызов академи¬

ческому порядку, хотя и совершенно бессознательный. Злосчаст¬

ная тетрадка попалась учителю, и он с недоумением прочитал

бурные любовные признания героя драмы: «Ты моя, Луиза, хотя

небо и ад встали между нами! ..» «Опасности лишь придадут

больше прелести моей Луизе!» — Кто эта Луиза? — с дрожью

в голосе спросил учитель, подумав, что он у порога какой-то скан¬

дальной тайны. Орленев пытался оправдываться, но тщетно, он

был пойман с поличным; если даже допустить, что его Луиза вы¬

сокого классического происхождения, такой проступок по гимна¬

зическому статуту не мог остаться безнаказанным: нельзя путать

божественную латынь с низменной игрой в театр! Конец этой ве¬

селой истории был печальным. Вызвали отца, заседал педагогиче¬

ский совет, и Орленева, за которым числились и другие провин¬

ности, выгнали из гимназии. Он перенес эту катастрофу спо¬

койно: случилось то, что должно было случиться. Теперь ничто

не помешает ему стать актером.

Отцовское поклонение искусству задело сына уже в нежном

возрасте. Он охотно читал «Записки сумасшедшего» гостям, бы¬

вавшим в их доме, и товарищам по второй классической гимназии

на Разгуляе, где несколько лет был пансионером. Модель у него

была известная: Андреев-Бурлак, прославившийся исполнением