С малых лет разнообразие, красочность и движение

окружающего мира захватывали мое внимание.

С малых лет неудержимо хотелось запечатлевать,

рисовать все видимое, слышимое и воображаемое.

Рисовать я начал очень рано и с таким рвением, что

заботливая мама едва поспевала снабжать меня бумагой

и карандашами.

Прохожие часто наблюдали, как мальчик лет семи, в

холщовой рубашке с вышивкой на груди и на рукавах,

сидит где-нибудь на поляне и рисует прямо с натуры

пасущуюся стреноженную лошадь, терпеливо преодолевая

неудачи, по нескольку раз повторяя все сначала.

Я также часто рисовал что-нибудь сказочное. По

вечерам мама читала нам, детям, русские сказки из сборника

Афанасьева. И, хотя этот сборник был для взрослых, хотя

в нем не было совсем картинок, все-таки он был любимой

моей книгой — ведь в нем было столько интереснейших

сказок, страшных, веселых и трогательных приключений,

рождавших целый мир самых необыкновенных

зрительных представлений.

Я часто раскладывал свои рисунки на кровати и

подолгу рассматривал их. Порой они заменяли мне

игрушки. Тут были и фигуры лошадей в разных положениях, и

простые пейзажи задворок, и сказочные приключения

различных героев или животных.

Однажды мама купила мне перочинный ножик с

блестящей перламутровой ручкой. Я быстро научился

владеть им. Но не только чинка карандашей увлекала меня.

Няня растапливала печь лучинами. Она брала ровное

сухое полено с лежанки и косарем щепала его. Вот тут-то

и являлся я со своим перочинным ножом. Выпросив у

няни несколько ровных лучин, я садился на ее старенький

сундук, обитый вычурными вырезками из железа,

вынимал нож и с вдохновением начинал им «действовать».

Лучины великолепно пахли древесиной. Стругая, я

изредка с наслаждением прикладывал их к носу и вдыхал

пряный, свежий аромат.

Моя первая работа была несложна. Я еще не знал, что

можно делать из дерева. С увлечением «отмахивая»

стружку за стружкой, я любовался ровным

золотисто-розовым срезом дерева, и оно казалось мне каким-то

особым, дорогим материалом. Так я истреблял нянины

лучины в изрядном количестве, приучаясь постепенно владеть

перочинным ножом. С тех пор он стал моим другом.

Особенно много работы ему было летом.

Но я не срезал сучья деревьев (что, кстати сказать,

запрещали мне старшие), а довольствовался хворостом

или сучками ветровала.

Как-то раз, не послушавшись маму, я начал резать

осинки, затевая что-то

из него смастерить.

Вдруг я заметил на

месте надреза

мелкие прозрачные

капельки. Это был

древесный сок. Мне

показалось, что

деревце плачет

горькими слезами, и так жалко стало осинку, что я сразу же поднял срезанную кору,

посадил ее на прежнее место и старательно обмотал длинной травинкой,

решив впредь никогда не причинять «боль» живым деревьям.

Вырезал я в то время узорные тросточки, стрелы для лука, кинжалы с

замысловатыми ручками; пытался делать и простые фигурки.

На улице Станиславского (бывший Леонтьевский

переулок) помещается Музей кустарных изделий. Мама

иногда водила меня туда.

Музей был полон всевозможных изделий кустарей —

это была настоящая кладовая народного искусства. Мне

особенно запомнились работы резчиков. Они были

представлены очень широко и разнообразно. Тут были и

бытовые сценки, и герои народных сказок, тройки с санями,

шестерки со старинными каретами, сцены из сказок и

басен.

много и других

игрушек — раскрашенных

кукол, лошадей и коров,

которые были сделаны

так тщательно, что

выглядели как живые,— но

изделия резчиков, по каким-то неведомым мне тогда качествам,

казались самыми интересными, самыми привлекательными.

Посещение музея оставило во мне неизгладимый след и заложило

прочную основу для дальнейших увлечений уже на всю жизнь.

Лет тринадцати я начал вырезать из дерева целые игрушки. Но это

увлечение, как ни было сильно, все-таки являлось лишь дополнением

к моему основному и постоянному делу — рисованию.

Иногда я по нескольку лет не касался дерева, продолжая, впрочем,

нежно любить ласковый шелест листвы, шум хвои, рисунок древесных

стволов и крон.

Помню, еще в детстве, как-то утром, проснувшись

после переезда в деревню, я засмотрелся на сосновые доски

потолка, заинтересовался ими, и уже вскоре они стали

для меня постоянным занимательным зрелищем в

утренние часы, когда я еще лежал в постели.

На ровной, гладкоструганной поверхности были

отчетливо видны сложные и разнообразные рисунки слоев

дерева и срезов сучков. В этих рисунках я находил морские

и речные берега, горы, облака, замысловатые сказочные

существа.

Все переливалось, играло розовато-золотистыми и

охристо-красноватыми оттенками.

Рассматривать потолок мне отнюдь не надоедало, так

как каждый раз я видел что-нибудь новое в древесных

картинах.

Игра детской фантазии не имеет границ. Зимой, когда

на дворе начинали похаживать первые морозцы, за ночь

происходило чудо: окна нашего дома неузнаваемо

преображались. Стекла были искусно разрисованы

тончайшими искрящимися кружевами и узорами с изображением

фантастических цветов, павлиньих перьев, папоротников

и мхов. Когда холодное утреннее солнце светило в окна,

узоры сверкали тысячами мельчайших кристалликов.

Я подолгу как зачарованный простаивал у окна,

рассматривая это чудо. Затем переходил к другому, где все узоры

были уже совершенно иными.

Рождались неосознанные вопросы: «Откуда эти

узоры? Вчера вечером их не было... Кто смог создать такую

красоту? Ведь на кружевах узоры куда хуже...»

На мои расспросы и мама и бабушка, словно

сговорившись, отвечали, что это проделки деда-мороза. И я

представлял себе его каким-то сказочным великаном, по

ночам разрисовывающим своим чудодейственным само-

писным карандашом окна домов.

В прошлую зиму мне снова пришлось поразиться

такому «дед-морозовскому» искусству.

— Папа! — окликнула меня дочь. — Посмотри, что

делается на окне.

Действительно, узоры на стекле были совершенно

необыкновенные. В них ясно были заметны очертания семьи

оленей. Я тут же зарисовал их, стараясь передать всё

абсолютно точно.

А кто не знает игру природы в формах облаков! Я

никогда не мог пройти равнодушно мимо этих

кратковременных небесных явлений. Приходилось наблюдать

картины поистине чудесные. Часто я жалел, что нет под рукой

блокнота с карандашом или фотоаппарата. Особенно мне

запомнилось одно сказочно красивое зрелище.

В природе стояло полное безветрие. На фоне синих

небесных просторов почти на полнеба возвышалось

огромное, вычурно клубящееся облако, освещенное в упор

розоватыми лучами предвечернего солнца. Казалось, оно

застыло в полной неподвижности.

Заглядевшись на облако, я вдруг ясно увидел