— Вы!

Повернулась на каблуках и бросилась к двери. Дверь в тот же миг распахнулась, и на пороге показались Василе Мурэшану и отец с матерью.

Спустя недолгое время молодые люди, сидя в скрипучей расхлябанной бричке, катили на станцию. Первую половину пути они проехали молча. Потом, словно подумав об одном и том же, переглянулись с улыбкой, и Гица спросил:

— Самую последнюю новость знаешь?

— Если сообщишь…

— Я услыхал из собственных уст домнишоары Лауры, что нравлюсь ей.

— И я!

— Ты тоже ей нравишься?

— Нет. Услыхал из ее собственных уст, что ей нравишься ты. Видел, как она прикрыла мне рот ладошкой? Это чтобы я не предал гласности доверенный мне секрет.

— Потом вы еще шептались, да? — Гица не на шутку разволновался.

— Да.

— И что же она тебе сказала?

— Что ты красивый.

— Надо же! — вспыхнул инженер.

— Ничего удивительного, дорогой домнул Родян, такова Лаура: всегда искренна и ничего не умеет скрыть. Я знаком с ней два года и знаю: эта девушка никогда никого ни в чем не обманет. Ей это просто в голову не придет.

Оба снова надолго замолчали. Впереди уже виднелась станция.

— Знаешь, о чем я думал? — вдруг спросил Гица.

— С удовольствием узнаю, — весело откликнулся его спутник.

— Что буду просить руки домнишоары Лауры.

— Исполняется! — воскликнул Василе.

— Что исполняется?

— Мое предсказание. Я напророчил ее родителям, что у домнишоары Лауры будет блестящее будущее, если она не выйдет за меня замуж. — И Василе принялся рассказывать, какой трудный разговор был у него с отцом Попом.

Купив билеты, молодые люди уселись в поезд и погрузились в мечты: Василе думал об Эленуце, Гица о Лауре.

Ах, молодость, молодость!

Как далеки были оба от всех несчастий, что обрушились на семейство Родян. Они думали только о своем будущем, только о своем счастье. Они строили воздушные замки, поселив туда двух прелестных девушек. Весь остальной мир больше не существовал!

Сколько мук и терзаний выпало на долю молодого инженера после 25 февраля, и где же они? Следа не осталось. На душе свет, умиротворение, счастье. Неиссякаемый источник тепла и воли к жизни открылся в сердце. Страх, тяжесть поражения-все довелось испытать молодому инженеру, но чувствовал он себя непобедимым.

Благословенная молодость! Ты питаешь собою жизнь, как ключ питает прозрачные, скачущие, поющие волны горного потока. Что за дело ключу до того, что его прозрачная как слеза вода замутится, загрязнится в пространном мире? Он вечно бьет из скалы, очарованный солнечным светом и блеском, который дробится в его бурлящих волнах, зачарованный песней, неотвратимо зовущей вдаль!

Восемь лет прошло после рассказанных событий. И вот туманным холодным утром конца октября на дорогу, ведущую в село Вэлень, свернула бричка. Кони с рыси перешли на шаг, и бричка заколыхалась, подбрасывая на сиденье незнакомца, закутанного в огромный серый плед. В жидкой грязи колдобистой дороги там и здесь торчали валуны. Вдоль дороги тянулись узкие полоски садов, сожженные ранними заморозками, и в них паслись одинокие лошади, которые, заслышав бричку, вскидывали головы и грустно смотрели на путешественников. Потом костлявые их головы вновь поникали к земле, и лошади продолжали щипать остатки травы. Послышался ропот горного потока: после поворота дорога потянулась вдоль стремительной речки, которая несла взбаламученную воду, насыщенную белой мутью от раздробленного золотоносного камня.

Стали появляться отдельно стоящие домишки. Дранка на них почернела, кое-где сгнила, а кое-где и провалилась. Водяные колеса чаще всего не работали. Изредка доносилось клацанье пестов в толчеях, привычный характерный звук, который раньше несся отовсюду. Бричка ехала, и все больше попадалось работающих камнедробилок. Но работа шла ни шатко ни валко, чаще всего в три песта, очень редко в шесть. Возле каждой толчеи маячили два-три человека. Навалы руды не бросались в глаза издалека, как это бывало раньше. Небольшие кучки камня словно нетерпеливо ждали, когда их истолкут. Люди в мокрой одежде, заляпанной белой грязью, нехотя возились возле камнедробилок.

Тяжелый туман, клубившийся над поросшими лесом склонами, стремительно скатывался вниз, серые клубы его на миг заволакивали все вокруг: и дома, и толчеи, и людей. Потом черные крыши появлялись вновь, а туман спускался еще ниже, к самой реке, откуда, цепляясь за деревья, снова начинал подниматься вверх, принимая самые причудливые формы, и белые зыбкие великаны дотягивались кое-где до верхушек елей.

Воздух был сырой и холодный. Солнца не было видно, ему не под силу было пробиться сквозь густой туман.

Время от времени бричка на узкой дороге прижималась к самой обочине, повстречав телегу, груженную камнем. Возчики лениво понукали волов, и, если случалось с воза упасть камню, его никто не поднимал. Но чаще навстречу попадались лошади с корзинами по бокам. Встречались и рудокопы, группками по четыре-пять человек, с лопатами и фонарями, в грязи с головы до ног, распространяя едкий запах подземелья. Они брели молча, шлепая по лужам, не глядя под ноги.

В самом центре села Вэлень, где сходятся три долины, громче всего раздавался перестук камнедробилок, но обычной людской суеты почему-то не было заметно.

Человек в бричке обратился к ямщику:

— Как я вижу, никто не оповестил людей, что я сегодня приеду. Не заметно, чтобы меня кто-то ждал.

Говорил он с иностранным акцентом, а когда размотал плед, стало видно изборожденное морщинами лицо и слепой левый глаз, затянутый мутным бельмом.

— Да нет, домнул Пауль, люди вас ждут, — отозвался глухой голос возницы. — Человек тридцать рудокопов должны вас дожидаться. Только в такой холод сидят все по домам.

Иностранец тревожился не зря. За последние полгода он раз пять наведывался в Вэлень, и рудокопы, ожидая его, собирались обычно группками у калиток, а еще чаще перед трактиром Спиридона. Но сегодня улицы были пусты, а у трактира стояли разве что человек десять.

Домнул Пауль, дружески ответив на приветствия рудокопов, вылез из брички и, подойдя к ним, поздоровался с каждым за руку, после чего они вошли в трактир. Все расселись за длинным столом, и домнул Пауль заказал пива.

— Что-то маловато вас. Видно, не всем сказали, что я приеду.

— Почему же! Сказали всем, люди сейчас подойдут, — отозвался один из рудокопов.

Рабочие чокнулись с домнулом Паулем, выпили, вытерли усы и застыли в молчании. Страх перед неизвестностью, затаенная грусть были написаны на их лицах.

— Вот и хорошо, что решились, — заговорил домнул Пауль. — Ваши товарищи, что нанялись раньше, уже получают хорошие деньги. У нас честный рудокоп может заработать и больше пяти крон. Жалованье у нас не в пример здешнему, это я вам говорю. Вот скажите сами, сколько вы тут можете заработать за неделю? Пять-шесть злотых в самом лучшем случае, так ведь?

Все молчали. В трактир заходили новые посетители, и с каждым домнул Пауль здоровался за руку, а Спиридон подносил по стаканчику вина.

— Мы так порешили, — заговорил один рудокоп, — за такую плату не пойдем. Правда, пять крон плата неплохая, но за нее нужно работать как вол, и день и ночь. Да жизнь у вас там больно дорогая. Почти все, что заработаешь, приходится в магазин нести. Ведь и нам пишет кое-кто из тех мест. К тому же человек пять уже и домой вернулись.

— Не зарабатывает, почтенный, тот, кто пьет, кто деньги хранить не умеет. А домой бегут те, кто работать не любит, — тут же отпарировал приезжий.

— Не сказал бы, — возразил ему тот же рудокоп. — Вот, к примеру, Вумбя и Рошка из самых лучших рудокопов будут. Уж их-то мы знаем, но вот — домой сбежали. Мы и решили, что поедем только тогда, когда нам будут платить не за метр проходки, а за час работы. Ведь есть надсмотрщики, чтобы смотреть, кто дурака валяет. Таких пусть выгоняют. Но среди нас, кто решил идти на почасовую плату, нет ни одного плохого рудокопа, кто не любил бы свой труд. За двенадцать часов работы мы просим четыре злотых в наших деньгах. А также оплату дороги туда и обратно.