Работник распахнул дверь, и с кровати снова послышался глухой стон.

— Поверни меня, Висалон, поверни. Жжет, мочи моей нет! — стонал человек, скорчившийся от боли. Лихорадочно блестевшие глаза умоляюще смотрели на вошедшего. На лбу выступили крупные капли пота. На провалившихся щеках торчала серая многодневная щетина. Больной тяжело дышал и при каждом коротком, свистящем вздохе стонал: «Ой-ёй-ёй! Жжет меня, жжет! Жжет меня!»

Висалон склонился над больным, тот схватился за его шею, и работник, напрягшись, повернул больного на левый бок.

— Так получше… Не бросай меня… Ой-ёй-ёй! — стонал бородатый скелет, умоляюще глядя на Висалона.

Висалон поправил одеяло. Больной полежал немного на боку, потом с помощью Висалона опять лег на спину.

От долгого лежания у него на спине появились пролежни, которые горели огнем и заставляли несчастного стонать и плакать. Иногда Висалон внимал этим отчаянным стонам, но случалось, что делал вид, будто их не слышит, и только зло поглядывал на дом бывшего примаря.

Больной успокоился и глухим, слабым голосом спросил хмурого Висалона:

— Что за подводы недавно проехали?..

— Наши рудокопы, — засопел Висалон.

— Опять? — упавшим голосом вновь спросил больной.

— Опять.

— В Петрошень?

— Нет, в Молдову. Домнул Пауль повез.

— И много? — едва слышно прозвучал голос.

— Человек тридцать! Сдается, что скоро в Вэлень совсем рудокопы переведутся, — отозвался работник и вышел, прикрыв за собою дверь. Больной снова застонал. Все, кто шел мимо балагана, не зная, кто там лежит, с удивлением останавливались, оглядывались по сторонам и с опаской шли дальше. Похоже было, будто балаган вздыхает и стонет сам по себе, а в другой раз можно было подумать, что в нем молится язычник.

Висалон, немолодой уже, хлипкий мужичок, присматривал за работой толчеи. Он нехотя бродил вокруг нее, то и дело раскуривал свою трубку и непрестанно бормотал. Когда из балагана слышались особенно отчаянные стоны, он с ненавистью поглядывал на хозяйский дом: «Чертова баба! Опять не идет!»

«Баба» промелькнула только утром, сунув Висалону ломоть хлеба. Теперь смеркалось, а хозяйки все не было — ни еды принести, ни на больного взглянуть.

На улице совсем стемнело, когда заскрипела калитка и во двор вошла высокая дородная женщина. Пройдя мимо толчеи, она направилась к балагану.

— Ужас что такое! — Она поднесла к носу платок. Спертый воздух балагана отдавал гнилостью — запах шел от пролежней паралитика.

— Дышать невозможно! Невмоготу! — Женщина повысила голос. — Черт бы побрал эту чертову жизнь! Говорят, лес до сих пор на твоего отца записан, а потому и закладывать его нельзя. Сперва наследство нужно оформить, прошение написать, собрать бумаги, бегать с ними и еще черт знает чего им там нужно! А ты все гниешь? Ну и пес с тобой, лежи!

— Докица! — застонал больной. Безумные глаза его умоляюще смотрели на женщину.

— Всю мою жизнь перекалечил! — в ярости кричала Докица. — Денег ни гроша! Ты лежишь, не шевелишься! Другие-то мужья куда только не едут работать! Вот сегодня человек тридцать отправились на заработки, деньги домой будут посылать. А ты не живешь и не помираешь. Фу! — презрительно фыркнула она и, повернувшись на каблуках, вышла из балагана.

Взбежав на крыльцо, Докица отперла дверь, вошла в дом, зажгла свечку, пошарила в шкафу и тут же, задув свечу, выскочила на крыльцо и пошла со двора вон. Пошла она в трактир Спиридона за выпивкой и закуской. Шла легко, весело, хотя за минувшие восемь лет порядком располнела. Василе Корняну она врала напропалую, врала и тогда, когда жаловалась, что у нее нету денег. Денежки у нее водились, недаром она торопилась в корчму за выпивкой и закуской. Рудокопа, молодого неженатого парня, с которым вот уже два года состояла в греховной связи, она уговорила не уезжать на заработки. И сегодня пригласила его на ужин в тот самый дом, откуда выдворила бывшего примаря Василе Корняна. Года три прошло, как она велела перенести больного, у которого отнялась вся правая сторона, в балаган. Она бесстыже заявила ему тогда:

— От тебя дух тяжелый, весь дом им пропах!

У Корняна тогда еще не было таких страшных пролежней, но Докице до него вообще дела не было, лишь бы спровадить с глаз долой. У нее было и кого в дом пригласить, и с кем время провести, а в балаган она заглядывала лишь тогда, когда нужно было поговорить с мужем о займе или продаже. Кроме дома и тех акций, которые принадлежали Корняну как совладельцу прииска «Влэдяса», Докица потихоньку от мужа все спустила. Мужу, который с великим трудом ставил левой рукой свою подпись на всяческих бумагах, она потом говорила: «сделка не состоялась» или «в долг мне не дали». Докица и вправду ничего не продавала, она отдавала все под залог, но выкупать заложенное и не думала, что, мол, с возу упало, то пропало, и оставалась при бывшем примаре только из-за дома да доходов с прииска «Влэдяса». Когда уплывет и это, она с легкой душой окончательно покинет Корняна.

Корняна она презирала за то, что он разорился, стал калекой. Она ненавидела его за долгую тяжкую болезнь — уж лучше бы умер, да и дело с концом. В балаган она заглядывала редко и ничего, кроме обид и огорчений, больному не приносила. Захлопнув за собой дверь балагана, Докица вновь обретала присущую ей жизнерадостность и отбривала острым язычком всех, кто осуждал ее за отношение к мужу.

Василе Корнян год за годом жил одной надеждой: поднакопить деньжонок и пригласить «знаменитого доктора». Он твердо верил, что где-то существует «знаменитый доктор», который непременно поставит его на ноги. Бог знает как запала ему в голову эта мысль, но Корнян готов был продать все, что у него было, лишь бы получить деньги и пригласить доктора. Потому-то он и подписывал все, что подсовывала ему Докица, а она твердила Корняну, что влезает в долги только ради его здоровья.

Еще лежа в доме, разбитый параличом Корнян понял, что Докица наставляет ему рога. Прикованный к постели, он слышал веселый смех жены со двора или из соседней комнаты, и ему казалось, что он сходит с ума. Но страдания плоти были еще мучительнее, чем жгучие муки любви и самолюбия. И мало-помалу боль физическая вытеснила душевную. Жил он одной только надеждой: отыскать «знаменитого доктора».

Но после того, как жена распорядилась перенести его в балаган, он стал терять надежду на выздоровление. И хотелось ему одного: чтобы поменьше жгло и саднило раны, которыми покрылась у него вся спина. Но вскоре стало ясно, что Докице до него и дела нет: пусть хоть сгниет заживо. Сменить белье и перестелить постель приходили родственники, жжение от пролежней на спине облегчал работник Висалон, поворачивая его время от времени на левый бок. Корнян клял свою судьбу и в редкие мгновения, когда вспыхивала вдруг в нем безумная вера в выздоровление, он не сомневался: Докицу он убьет.

Дорогой в трактир Докица и думать забыла, что в доме умирает человек. По привычке мурлыкая какой-то романс, она тщательно обходила лужи.

Стемнело, к тому же стоял туман, так что и в двух шагах нельзя было разглядеть человека.

— Эй, кто там? — раздался густой бас с крыльца трактира.

Докица остановилась, узнав голос Ионуца Унгуряна. Кто-то зашевелился на скамейке возле дома, стоявшего через дорогу от трактира, но голоса не подал.

— Кто это? — еще раз окликнул Унгурян.

— Чужой, — отозвался голос из темноты. Чувствовалось, что человек нарочно пришептывает, чтобы его не узнали.

— Какой еще чужой?

— Странник, — отвечал неизвестный.

— Откуда? — расспрашивал Унгурян.

— Из страны румынской! — отозвался голос из темноты.

Старик пересек грязную дорогу и, подойдя к скамейке, расхохотался.

— Чтоб тебе пусто было, Иларие! Это ты? А ну, давай поближе к свету, я на тебя посмотрю.

Человек взвалил на спину мешки и, еле передвигая ноги, заковылял за Унгуряном. Перед лестницей, что вела в трактир, он остановился.

— Входи, входи, Иларие! Поднесу стаканчик вина! Господь помог, добрался ты до дома! — ласково приговаривая, старик Унгурян взял путника под руку, помогая подняться по лестнице. Смущенно и растерянно оглядывался по сторонам Иларие, оказавшись в светлом зале трактира. Это и впрямь был бывший штейгер «Архангелов», который два месяца назад уехал из Вэлень, чтобы попытать счастья «за границей», в Молдове. Ему было стыдно, что он, не отработав срока, возвращается домой, а потому он подгадывал войти в село затемно, чтобы никто его не заметил и не узнал, что он вернулся. Но, добредя до трактира, он не мог не присесть на лавочку, обессилев от голода и долгой дороги.