Возвращая открытки, Василе спросил сестер изменившимся голосом:

— А вы что скажете об этой девушке?

— Мы?

— Да.

— А у тебя что, есть особое мнение об Эленуце? — засмеялась старшая сестра Анастасия.

— Возможно, — улыбнулся Василе.

Младшая сестра, Мариоара, приставив большие пальцы рук к ушам и медленно помахивая ладонями, забубнила:

— Осел, осел, осел!

Семинарист вспыхнул, растерялся и тут же рассердился:

— Серьезному человеку нельзя с вами разговаривать. Особенно с тобой, Мариоара.

— А разве речь идет о чем-нибудь серьезном, братец? — спросила Мариоара, вплотную придвигаясь к Василе и лукаво поглядывая на него.

— Ты просто невыносима! — отстранил ее брат.

— Возможно. Но ты напрасно думаешь об Эленуце.

Мариоара, раскачиваясь, прошлась по комнате и неожиданно пропела:

— Говорят, на этих днях, на пасху, состоится ее помолвка с одним адвокатом, — пояснила Анастасия. Но, желая утешить брата, тут же добавила — Это еще не наверняка, ведь даже имени его никто не знает.

— По мне, пусть себе выходит за кого хочет, — проговорил Василе, темнея лицом.

Он встал, взял свою шляпу и вышел. С той минуты он ни с кем не заговаривал о домнишоаре Родян, но втайне ожидал ее приезда. Возможно, поэтому ему и не сиделось на месте, и он блуждал по селу как неприкаянный.

Однако дома Василе выглядел, как всегда, спокойным и рассказывал всякие смешные случаи из семинарской жизни. Отец Мурэшану был чрезвычайно весел. Прихожане почти все уже исповедались, и кое-кто из них почествовал священника золотой монетой в десять крон. А богатый крестьянин Василе Корнян положил на тарелку целых двадцать. Даже самая бедная женщина не оставила после исповеди меньше кроны. Так что денежки собрались немалые, и была еще надежда на праздники, на причастие. Вот священник и был в наилучшем расположении духа. Василе давно не помнил его таким веселым. Сколь ни презирали бы мы деньги в возвышенные часы нашей жизни, когда душа у нас парит в заоблачных высях, но лишь этот презренный металл дает нам уверенность в сегодняшнем и завтрашнем дне. Отец Мурэшану не был жаден до богатства, но с приближением праздников и у него хватало расходов на платья и шляпки для дочерей и попадьи. Девицы были уже взрослые, и вполне могло случиться, что в дверь постучится гость с самыми серьезными намерениями. Так что перед праздниками священник оставался почти без гроша. Зато теперь он вновь обрел уверенность, был весел, и это веселье добросердечного человека действовало заразительно на окружающих.

— Ничего не могу сказать в осуждение отважных золотоискателей, кроме одного: уж очень они расточительны, — заговорил как-то вечером отец Мурэшану. — Люди они мирные, уважительные. Добропорядочные люди, но слишком уж сорят золотом. Мне иной раз кажется, что и двух рук им маловато.

— Не будь у них этой слабости, не собрать бы тебе столько денег, — улыбнулась попадья.

— Даешь попу-даешь церкви! — засмеялся отец Мурэшану. — От этого не разоришься. Пасха-один раз в году! Роскошь, которая стала повседневностью, и в особенности шумные застолья — вот что заставляет задуматься. А что вытворяют золотоискатели с прииска «Архангелы» — просто невообразимо.

Никогда это название не казалось Василе столь ненавистным, как теперь, когда произнес его отец. Название это он вдруг ощутил как имя врага, как живое существо, к которому воспылал тяжкой ненавистью.

— Большое богатство делает людей подлыми, отец, — произнес он глубоким, чуть дрогнувшим голосом. — Этот прииск — проклятие для села.

— О! Ты слишком торопишься судить, юноша! — отозвался отец. — Слишком торопишься!

— Никуда я не тороплюсь. Эти люди поклоняются идолам, становятся лживыми, подлыми, стоит только им завладеть богатством.

— Не все, не все, юноша! — поторопился перебить Василе отец. — Кому суждено пасть — падет. Но не все! Есть весьма честные люди и среди имущих.

Василе не ответил. Резкая складка появилась у него между бровей. Он встал из-за стола и вышел во двор. «Все, все становятся подлыми!»-твердил он чуть ли не вслух. В тот вечер поколебалась надежда на исполнение его чаяний. Услышав название «Архангелы», он тут же вспомнил о помолвке Эленуцы. «А что, если и она алчет суетных благ, как и ее сестры?» — молнией промелькнул вопрос. «Несомненно, так оно и есть!» — столь же молниеносно прозвучал ответ.

Ночью, едва Василе забылся сном, пришел отец и разбудил его: пора идти в церковь служить всенощную.

Ночь с пятницы на субботу. Ночь отпевания Христа. Вынос плащаницы.

Василе с трудом протер глаза. Голова у него болела. Ничего не понимая, он оглядывался вокруг. Очнулся он с ощущением, что заблудился в бесконечной пустыне. В ночной тишине раздавалось медленно гуденье колоколов, отчетливое, исполненное горя пение: бам-м, бам-м, бам. Семинарист вскочил с постели и удивленно уставился на собственного отца, стоявшего перед ним словно черное изваяние, освещенное дрожащим светом восковой свечи, которую он держал в руке.

— Поторапливайся, Василе, будешь петь на клиросе, — глуховатым голосом сказал отец Мурэшану. В этот первый час пополуночи не только голос, но и лицо, взгляд, да и весь облик священника казались необычными. Семинаристу, затуманенному первым глубоким сном, почудилось, будто перед ним стоит незнакомец и требует от него неведомого. Опустив руки, Василе застыл, прислушиваясь к гудению колоколов. Отец Мурэшану, сообразив, что сын еще наполовину спит, положил ему руку на плечо и проникновенно сказал:

— Одевайся, сынок. Сегодня мы погребаем господа нашего, Иисуса Христа.

Сердце отца Мурэшану переполняла скорбь, в глазах стояли слезы. Пламенная вера молодости и твердая вера зрелости соединились в его душе. В ночной тишине, когда многие почивали, доверившись добрым объятиям друга всех смертных — целительного сна, священник слушал звон колоколов, и трепещущая душа его бодрствовала. Несказанно тонкое, почти нематериальное тепло, исходя от сердца, завладело им. И одна-единственная мысль, одно-единственное чувство больно билось в нем: «Сколь мы ничтожны, господи, сколь ничтожны!» Вздох этот прерывал его дыхание, и с губ рвался плач: «Господи! Как отдалили меня от тебя годы моей жизни! Меньше я думаю о тебе, меньше живу твоей верой! Как же я мог забветь тебя, господи?!» Отец Мурэшану чувствовал бога близко от себя, совсем с собой рядом, над собой и повсюду кругом. Все его существо растворялось в несказанно тонком блаженно-теплом сиянии.

Василе не чудилось, он и впрямь видел перед собой не отца, к какому привык и каким тот бывал повседневно, а совершенно иного человека, отринувшего земную суетность, осененного святым апостольским духом, который может снизойти и снисходит в блаженный миг на каждого.

— Сейчас, отец, сейчас. Я иду. Я готов, — прерывающимся голосом проговорил Василе, ощущая, как тепло от благословляющей отцовской руки растекается по его телу.

— Смотри, пой красиво и не глотай слов, как привыкли вы, молодые. Каждый стих выпевай с любовью.

— Я так и буду петь, отец. Ничего не пропущу. — Василе будто давал обет. Волнение, переполнявшее душу священника, передалось и сыну. Поспешно одеваясь, Василе думал: «Прииск, девушка, суета, беспокойство-как все это ничтожно перед лицом всевышнего, ждущего нашей чистой горячей молитвы». Никогда еще не понимал он столь глубоко и не ощущал столь явственно благотворной истинности учения, которое внушалось ему в семинарии. А как часто представлялось ему холодным и отвлеченным все то, что теперь вдруг предстало питающим душу животворным откровением!

Все последние дни Василе мучительно страдал, ожидая помолвки Эленуцы. Но самый жестокий удар, который он так и не смог пережить и с которым никак не мог смириться, нанесло ему открытие, что его небесный идеал — обыкновенная земная девушка, приверженная к мирской суете не меньше других своих сестер. Незаживающая рана сочилась кровью и терзала его сердце днем и ночью. И вот сейчас, отдавшись мыслями богу и радостно готовясь служить ему, Василе почувствовал, что рана его больше не кровоточит, и впервые он подумал об Эленуце по-доброму. Как он презирал ее! Но теперь в душе его звучал утешающий голос: «И она — творение божие, и ты. Разве вправе ты презирать ее? Тебе ведомы порывы к высокому, не отказывай в высоком и ей».