— Назови его речью или проповедью, как тебе заблагорассудится, но запомни: если будешь говорить долго, не к людям будешь обращаться, а к стенам.

— Ты так думаешь, потому что никогда не пробовал…

— Да, никогда не пробовал! — резко прервал его отец.

— Когда ты учился в семинарии, проповеди в церкви не придавали такого значения.

— Согласен, учили нас больше практически, — улыбнулся отец, — и прививали такие навыки, которые могли сразу же дать практический результат.

— А проповеди не дают практических результатов? — удивился Василе.

— Нет! — коротко ответил отец.

— Проповеди?

— Не дают. Знаю по собственному опыту, — твердо сказал священник.

— Первый раз в жизни такое слышу! — возмутился семинарист.

— Потому что наставники, воспитывающие вас, учат по книгам, а не по жизни, — холодно произнес отец Мурэшану.

— Ты их не знаешь! — возразил Василе.

— Знаю! Многие из них холодной водой допьяна напоить хотят!

— Отец! — воскликнул оскорбленный семинарист.

— Что? Если хочешь, я все тебе объясню. Вот вы учите: вступление, развитие, заключение — главные части проповеди. Вступление как исходный момент словопрения суть часть…

— Отец! — умоляюще повторил Василе.

— Ну хорошо, — переменил тон священник. — А ты знаешь, что направляет людей и делает христиан воистину добрыми христианами. Совсем не проповеди, не поучения и не советы. Все это если и доходит до сознания, то редко, очень редко.

— Так что же их направляет? — иронически спросил семинарист.

— Мог бы и другим тоном спросить, — заметил священник, — ибо ответ, который ты получишь, достоин того. Одними словами ничего не сделаешь. Но есть и у нас действенное средство, и даже два, с помощью которых мы готовим почву для божьего дела. Вот и скажи мне, что это за средства?

Семинарист молчал, и не потому, что не мог перечислить те средства, с помощью которых священник ищет путь к человеческому сердцу, а из боязни, что отец признает их непригодными. В эту минуту Василе явственно ощущал превосходство отца.

— Молитва и добрый пример, юноша. Запомни мои слова. Ты и сам убедишься в их справедливости. И проповедь хороша, если в ней есть смысл, если она кратка и понятна. Вдобавок нужно выбрать для нее подходящее время. Сегодня, к примеру, ни к чему длинная проповедь. Посмотри сам!

Они уже спускались с паперти на церковный двор. Оба невольно поглядели влево: на лугу, у подножья горы Негруцы, разворачивалось пасхальное гулянье.

— Все село! — с удивлением воскликнул Василе.

— Теперь до самого воскресения Фомы можно запирать церковь, — отозвался отец. Оба не спеша двинулись к дому, время от времени оборачиваясь назад. На лугу музыканты играли зажигательную «царину».

Черные еловые леса, покрывавшие крутые склоны Негруцы, можно сказать, нависали прямо над селом. У самого подножия горы бурлил белесый поток, приводивший в движение множество камнедробилок. Четыре дома были поставлены так близко к горе, что ели, вздымавшиеся выше по склону, отбрасывали тень прямо во двор. За этими четырьмя сложенными из толстых бревен строениями под дранковыми крышами, потемневшими от дождей и от времени, начинался прямоугольный луг, простиравшийся вплоть до улицы, которая вела к церкви. В верхнем, восточном, углу этого луга высился самый знаменитый в Вэлень трактир и лавка, хозяину которых принадлежал и этот прекрасный луг. Начиная со святого и великого понедельника трактирщик принялся забивать колья и приколачивать поверх них белые еловые доски. Так на лугу возник огромный круг, обозначенный столами и скамейками. Для именитых людей, сельской интеллигенции, одним словом, господ, из трактира вынесли столики и стулья и поставили их так, чтобы было удобно смотреть на гулянье, танцы и хороводы, которые стремительно кружились посреди луга. Уже в субботу после обеда можно было полюбоваться белыми скамьями, сиявшими на солнце, и столиками, покрытыми навощенным полотном, которые блестели, как зеркало, — теперь же все загородила толпа.

Весеннее небо, как и ожидалось, было чище слезы. За неделю, что не было дождя, земля, обдуваемая теплым ветерком, подсохла, и старики рассаживались прямо на мягкой, едва пробившейся травке.

Весеннее солнышко погружало в приятную истому. Луг зеленел от края до края, и лишь вдалеке ольховые заросли вздымали к небу свои еще черные руки.

Большинство поселян разговелись в церкви. И с первым ударом колокола, обозначавшим конец литургии, все сразу повалили на луг. Когда до луга добрались взрослые, молодежь уже плясала. Одна пара, десять, тридцать закружились в быстром танце со сложными фигурами и поворотами. Лаковые сапоги молодых людей засверкали, словно зеркала, разбрасывая солнечные зайчики. Штаны из тонкого мягкого сукна и холщовые кафтаны были белее молока. Сапоги, маленькие черные шляпы, черным расшитые безрукавки и смуглые лица только подчеркивали белизну одежды. Статные, подбористые парни были все в основном роста среднего, высокие среди них редко попадались. С поразительной ловкостью и уверенностью отплясывали они зажигательную «царину». Каждый танцевал со своей девушкой. Редко когда можно было видеть, чтобы на одного кавалера приходилось две партнерши.

По обычаю, девушки были с непокрытыми головами. Черные волосы они заплели в тугие косы, успели завить и челки, и прядки на висках. Девичьи лица горели, яркие глаза радостно сияли. Порхали кисейные белоснежные кофты, расшитые черным шелком у ворота и по рукавам. Кружились узкие плахты, чаще всего ярко-алого цвета, мелькали вышитые передники. Обуты девушки были в ботинки, и большинство из них щеголяло в самых что ни на есть модных.

Казалось, что не только ботинки да завивку переняли они у городских барышень, но и жесты, плавность движений. По тому, как они опирались в танце на руку партнера, как склоняли головки, изображая нежное простодушие, как устало опускались на лавку и ожидали приглашения, — они скорее походили на городских барышень в национальных костюмах, чем на поселянок. Впечатление подтверждалось стройностью их стана, свежестью цвета лица, маленькими белыми ручками. Одного взгляда было довольно, чтобы понять — эти девушки не гнут от зари до зари спину по целым неделям в поле. Крепости и дородства, какими пышут девицы из хлеборобных сел, было в них маловато, но гибкость стана, деликатность походки, движений придавали им особое очарование, ту девичью нежность, какой отличаются все юные существа, избавленные от тяжелой физической работы.

Здесь нельзя увидеть сцен, столь обычных для других сел, когда на танцах парень хватает девушку за руку и чуть ли не тащит в круг. Местные парни приглашали на танец легким поклоном и осторожно, даже боязливо касались девичьей руки. Не толкались парни и между собой.

Там, где мужчины, тяжко трудясь, обрекают на тяжкий труд и женщин с самого юного возраста, женщины относятся к мужчинам если не пренебрежительно, то уж, конечно, без всякой почтительности. Мужчины же, инстинктивно чувствуя, что женщины не созданы для непосильного труда, и видя, как сгибаются они под тяжким бременем, невольно считают их обделенными судьбой и обращаются соответственно. В Вэлень ни женщины, ни девушки не работали ни в поле, ни дома. На все село едва лишь в трех-четырех домах сохранились ткацкие станы. Сукно и холст покупали готовые. Золото было в изобилии, и мужчинам даже в голову не приходило заставлять женщин прясть и ткать. Даже шитье в Вэлень сосредоточилось в руках нескольких вдов да девиц победнее. Мужья, любуясь своими красивыми, белолицыми женами, тешили свое самолюбие и искренне, от всего сердца радовались. Труд их часто был изнурительным, с приисков они возвращались вымотанными, разбитыми, но зато всегда приносили с собой золото, и оно заставляло их забывать об усталости. Даже самому последнему мужичонке нравилось, чтобы женой у него была аккуратная белолицая красавица, вот он и лез из кожи, только бы оберечь жену от тяжелого труда. Однако, когда страдания и нищета омрачали ему душу, он жестоко бранил и попрекал жену.