— Что поделаешь! Не каждому дано быть богатым, — вздохнул доктор, поправляя очки.

Послышались тяжелые шаги хозяина, потом появились женихи с невестами; только Эленуца все где-то пропадала. Юный Войку вежливо улыбался двум сестрам и, казалось, вовсе не страдал от отсутствия Эленуцы. Но Родян, заметив, что молодой человек снова в одиночестве, поймал на дворе дочь и с глазу на глаз отчитал ее.

— Мне не нравится, как ты себя ведешь. Что гости подумают?

— Пусть думают что хотят! Какое мне дело! — отвечала девушка.

— Вот я тебе покажу, какое дело!

Иосиф Родян взял дочь за руку и привел в дом. Рассыпавшийся в комплиментах Войку стал похож на петуха, который, вытянув крыло, приближается к курочке. К счастью Эленуцы, именно в этот момент и появился Лэицэ.

Эленуца заперлась в своей комнате. Она чувствовала себя несчастной: из всех гостей один доктор Принцу ей был симпатичен. Она с облегчением вздохнула, укрывшись ото всех хотя бы до обеда. Ах! Если бы она могла не покидать своего убежища целый день! Просто безумие, думала Эленуца, портить таким образом праздник. И кому пришло в голову наприглашать всех этих людей в дом? Ну женихи еще куда ни шло, хотя и они ей ни к чему, как и все остальные, но Поплэчан, Стойка, их жены да еще докторша, будто обложенная пуховиками, которыми она будет трясти все праздники воскресения господня! Примостившись в глубоком кресле, Эленуца представляла, как счастливы, должно быть, поповны и семинарист, встречая праздники среди семейного согласия. Вдруг она подумала об «Архангелах». И ей сразу стало ясно, что все эти гости явились в дом не из дружеских чувств, что их сильней магнита притягивает золотая жила «Архангелов». Эленуца всей душой возненавидела этот прииск, особенно за то, что из-за него в доме появился кандидат в присяжные поверенные Войку. То, что она заподозрила, взглянув в первый раз на него, теперь превратилось в уверенность. Этот несносный молодой человек появился в их доме только из-за золота. Сама она, Эленуца, ничем не могла его прельстить, ибо они никогда не встречались и молодой человек совсем ее не знал. Это «Архангелы» заставили Войку приползти сюда.

Принадлежать к кругу богатых людей — значит терпеть жадность и лесть окружающих, сносить насмешки и выдерживать презрительные взгляды, хотя большое приданое не заключает в себе никакого счастья. Эленуца вспомнила, что в обществе, на балах, в школе — повсюду она встречала особо радостные взгляды, и с льстивыми словами к ней обращались гораздо чаще, чем к другим девушкам. Тогда она ничего не понимала, но теперь вдруг ощутила, что все доброжелательство, которое люди проявляли к ней, было вызвано только «Архангелами». И чем больше Эленуца думала о своей жизни, тем явственнее чувствовала, как на нее давят «Архангелы». Девушке стало противно, страшно. На какой-то миг ей показалось, что ее опустили в шахту, что вокруг пахнет серой и сыростью холодного камня.

Домнишоара Эленуца Родян если и тянулась к кому-нибудь в своей семье, то только к Гице. Мать она любила, когда была маленькой, и помнила Марину в крестьянской плахте, какие носили все женщины в Вэлень. Теперь мать носила городские платья, а дочь, проведя не один год в пансионах, мало-помалу от нее отдалилась.

Еще девочкой, впервые увидев мать в непривычном одеянии, она бросилась вон из комнаты и расплакалась. Зато старшие сестры хлопали в восторге в ладоши и по очереди целовали мать. Даже сам письмоводитель одобрительно поглядел на жену. А Эленуца почувствовала себя чужой в родном доме, только Гица остался ее прибежищем и утешителем.

Не любила Эленуца и шума, громких споров, бесконечной суеты, царящих у них в доме. Распрощавшись с детством, ее сестры начали вести барский образ жизни — каждый день ездили в коляске на прогулку в город, увлекались охотой и верховой ездой. Им шили туалет за туалетом, от которых уже ломились шкафы. Эуджения и Октавия громко смеялись, громко говорили, громко распоряжались, словом, вели себя так, словно весь мир принадлежал им. Эленуца по натуре была спокойной, мечтательной, склонной даже к меланхолии. Ей мешали шумные восторги сестер. Она чувствовала себя счастливой, только когда возвращалась в пансион.

Год за годом нарастало ощущение, что в собственном доме она чужая. Всякий раз, когда Эленуца, приезжая на каникулы, возвращалась под родной кров, она замечала, что число слуг и служанок еще увеличилось. Вокруг нее целый день роились незнакомые лица, покой и тишина окончательно покинули родительский дом.

Сколько раз говорила она про себя: «Пора бы отцу утихомириться». Но письмоводитель, человек энергичный и деятельный, думал лишь о делах. Как только весна поворачивала на лето, его громкий резкий голос раздавался на просторном дворе начиная с трех часов утра.

Гица был уже тем хорош, что всегда и обо всем говорил с иронией, даже об «Архангелах», даже об отце.

Эленуца с трудом переносила не прекращающиеся в доме разговоры о золоте, об «Архангелах», о килограммах, спрятанных про запас, о рудокопах, которых нужно нанять. Эуджения и Октавия вступали в разговоры о золотых промыслах с такой легкостью, словно речь шла о модных туалетах. Возмущенный Гица не единожды повторял:

— Ты только посмотри! Скоро мы все превратимся в золотые статуи!

Погрузившись в глубокое кресло, домнишоара Родян прислушивалась к незатихающему веселью, шум которого доносился из соседних комнат, и чувствовала, что веселит всех все тот же прииск, который, казалось, был не где-то в горах Корэбиуцы, а здесь, прямо у них в доме. «Какое дурацкое веселье!» — повторяла про себя Эленуца, думая, как бесконечно далека эта шумная суета от того ощущения счастья, какое она испытывала вчера, в первый день пасхи.

Еще в субботу вечером Василе Мурэшану прислал ей книгу рассказов, купленную им в городе. Но слуга, которому вручена была книга, передал ее доамне Марине, а она позабыла отдать книгу дочери и вспомнила об этом только на следующий день, вернувшись из церкви. Девушка, схватив книгу, бросилась в комнату, принадлежавшую трем сестрам, где Эуджения и Октавия вертелись перед зеркалом, оглушительно восторгаясь новыми нарядами. Даже не взглянув на сестер, Эленуца забилась в уголок дивана и погрузилась в чтение. Счастливые сестры, напевая, удалились. Не переводя дыхания, Эленуца проглотила первый рассказ и принялась перелистывать книгу. Она не очень поняла, о чем читала, мысли у нее разбегались. Пасхальная литургия все еще звенела в ушах. Как бы в кадильном дыму виделись ей батюшка Мурэшану и Василе. Он и на этот раз пел красиво, но не так проникновенно, как в ночь на страстную пятницу. Вдруг, небрежно листая страницы то вперед, то назад, она заметила на белом листе, следующем сразу же после переплета, короткую строчку, написанную бисерным почерком. Будто приятное дуновение, похожее на ласку, ощутила она на бледных щеках. В душе вспыхнула радость и вместе с ней любопытство. Она поднесла книжку поближе к глазам и опасливо прочитала:

«Истинное счастье в нас самих».

Под этой строчкой, написанной изящно и тонко, не было ни подписи, ни даты, ни года, ни указания места. «Истинное счастье в нас самих», — повторила Эленуца. Что означает эта надпись, начертанная рукой Василе Мурэшану? Намек на ее положение богатой девицы? Вызов? Или просто изречение, которое Василе в минуту раздумья взял да и вывел на белой странице? Эленуца никак не могла понять, по какой причине появилась в книжке эта фраза. Перевернув несколько страниц, она принялась было снова за чтение, но отложила книгу.

Изречение занимало Эленуцу больше, чем книга. Она снова перечитала надпись и, вглядевшись, заметила, что буквы выписаны тщательно и что надпись совсем свежая. Тут Эленуца возмутилась:

— Какая дерзость!

Но потом, поразмыслив и припомнив все, о чем говорила с Василе, как он выглядел и как вел себя, она решила, что ничего дерзкого в нем нет. Наоборот, как заметил Гица, Василе, оказавшись рядом с девушкой, был даже чересчур робок, смущен, неловок. Но если эта надпись не намекает на то, что она богата, тогда что же он хотел сказать этой фразой? Эленуца подумала, что, возможно, таково убеждение Василе и он начертал его без всякой задней мысли. Подумала она еще и о том, что в семинарии молодые люди слишком увлекаются философией, живут текстами из Священного писания и молитв, а потому нет ничего удивительного в их привязанности к афоризмам. А может быть, эта истина касается только священников?