— Мурэшану! Эй, Мурэшану! Тебе письмо.

Был июньский день, большая перемена, и многие семинаристы вышли кто во двор, кто в сад. Со скамейки, укрывшейся под липой, вскочил Василе Мурэшану и бросился в семинарию. Только два дня тому назад он получил письмо от отца и теперь гадал, кто бы это мог ему писать.

— Большая у тебя корреспонденция, дружище, — улыбнулся однокурсник. — Позавчера письмо, сегодня; конечно, и послезавтра будет, — добавил он, протягивая конверт.

Мурэшану даже не взглянул на приятеля. Все его внимание было поглощено почерком: письмо было от Эленуцы. Да, да, этот изящный почерк он видел на открытках у сестер и узнал бы его из тысячи.

Василе бегом бросился во двор и, усевшись на ту же скамью, вертел в руках конверт, не решаясь его вскрыть. «Не может быть, чтобы она написала мне! И что она может мне написать?» — рассуждал он про себя, но, вглядываясь в почерк, каким был написан адрес, всякий раз убеждался, что письмо это от Эленуцы. Недоумевая, что же такое она могла написать ему, он вдруг испугался — уж не случилось ли чего, не заболела ли? Сердце его заколотилось, и он торопливо разорвал конверт. И сразу же пришло ощущение радости и покоя: письмо было длинным, значит, не больна! Больной человек не испишет четыре листа с обеих сторон. А письмо Эленуцы было на восьми пронумерованных страницах. Василе прочитал одно слово на одной странице, другое на другой и, казалось, не решался одолеть письма целиком. Лучезарная улыбка освещала его лицо. Наконец он решился — уселся поудобнее на скамейке и с мучительно счастливым волнением принялся читать:

«Уважаемый домнул Мурэшану!

Мне хотелось бы, чтобы мое письмо застало вас в добром расположении духа и вы не судили меня сурово за то, что я набралась храбрости вам написать. Я не хочу оправдывать себя тем, что весьма долгое время не решалась взяться за перо, в чем вам и признаюсь. Увы, мне известно, что обычно говорят о девушках, которые первыми вступают в переписку с молодыми людьми. Но вот уже две недели, как я не нахожу себе покоя и, не имея поблизости ни одного человека, который помог бы мне разобраться в весьма тонком вопросе, вынуждена обратиться к вам. В семинарии вы не чужды подобным занятиям, а окончив вскоре семинарию, будете священником. Я не могу определить мое прегрешение, а потому ограничусь тем, что сообщу, как все было. Я могла бы сказать; я смеялась над человеком, нет, смеялась над двумя людьми, словом, я смеялась и радовалась происшествию, которое плохо кончилось для двоих. Но, если сказать только это, боюсь, вы ничего не поймете, и я лишусь возможности получить от вас то успокоение, в котором так нуждаюсь. А потому, с вашего разрешения, поделюсь с вами некоторыми подробностями.

Домнул Мурэшану, меня во что бы то ни стало хотят выдать замуж. Не удивляйтесь, такова наша судьба, судьба девушек из богатых семей — нас обязательно нужно выдать замуж. Впрочем, полагаю, это для вас не новость. В духов день мой зять Врачиу привез претендента на мою руку, человека красивого и, как видно, порядочного. Он — адвокат. Служит юристом в одном крупном банке. Говорят, у него блестящее будущее. Старшая сестра, зять, родители — все от него без ума. Две другие сестры мне завидуют. Все шло к тому, что я уже сегодня могла бы стоять под венцом, домнул Мурэшану! Мы ходили к Пречистому источнику. Ваш отец освятил воду, причастил всех нас, кроме моего отца, потому что, как вам известно, мой отец не в ладах со святой церковью. Как всегда, мы позавтракали на лугу и вернулись домой. Родители были веселы, сестры — чернее тучи, а зять мне подмигивал, давая понять, что нынче решится очень важное дело. И оно бы решилось, не случись того, что ввело меня в грех. Вообразите себе, домнул семинарист, мой отец остался наедине с молодым человеком — видно, подобные дела так и делаются, — но с глазу на глаз они оставались совсем недолго, и мой отец выгнал его вон! Я сразу поняла, что случилось, поняла быстрее всех остальных, и мной овладел смех, но смех необыкновенный — безумный. Я от всей души радовалась, что они поругались, радовалась, что поссорились они из-за денег, из-за „Архангелов“. Собственно, они не ссорились, а разгневался мой отец, когда этот вполне добропорядочный человек попросил приданое.

Я хохотала больше двух часов. Отец меня выбранил, а сестра Мария сказала, что мой смех… (я затрудняюсь написать это слово), что мой смех… аморален!.. Да, домнул семинарист, аморальный смех! Могли бы вы подумать, что кто-то мне предъявит такое обвинение?

— Ничего подобного, — решительно возразила я сестре.

— Нет, дорогая, он аморален, потому что ты смеешься над родителями, над отцом.

— Я смеюсь над глупостью, — ответила я.

— Что?

— Над глупостью того, что произошло, — повторила я.

— А я говорю: ты поступаешь аморально, — отчеканила сестра и ушла к себе.

И теперь я все думаю о приговоре моей сестры, и порою мне кажется, что я и впрямь совершила грех. А потом мне кажется, что я вовсе не согрешила.

Поэтому, домнул семинарист, я и обращаюсь к вам и прошу вас разъяснить, я согрешила или нет.

Для того чтобы вам было легче вынести решение, могу добавить, что я вовсе не смеялась над отцом как моим родителем, я смеялась над человеком, одержимым страстью. Я знаю четвертую божью заповедь и следую ей. И тот адвокат (его фамилия Крэчун) был мне смешон не как человек, попавший в затруднительное положение, а как игрок, который проиграл. И думаю, что меня судит слишком строго. Мне кажется, что развеселил меня глупый конец торговой сделки. Я надеюсь, вы не удивитесь, домнул семинарист, что я не могу более ясно описать вам все, что происходило тогда в моей душе. Не правда ли, мы часто глубоко грустим и весело смеемся, никак не анализируя в подробностях все причины нашего настроения?

Вы будете снисходительны ко мне и, приняв все это во внимание, пришлете ответ, который успокоит меня, склонив чашу весов в ту или другую сторону. Честно говоря, мне бы хотелось, чтобы правой оказалась я, а не моя сестра Мария. Я бы чувствовала себя чересчур несчастной, зная, что допустила столь большой грех. Но это только мое желание, уважаемый семинарист, и я прошу не сообразовывать с ним ваше суждение. Вы должны вынести самый праведный приговор. В конце концов и мне следовало бы поучиться не хохотать при виде уморительных вещей… Вот-вот! Уморительных! Вот в чем дело, вот почему я смеялась! Сватовство Крэчуна закончилось просто уморительно! Не правда ли, домнул Мурэшану, самые подходящие слова возникают, когда о них и не думаешь? Сколько я ни думала, как мне определить этот случай заставивший меня так смеяться, я ничего не могла подобрать. И вот слово само явилось — уморительный!

Итак, теперь речь идет о том, чтобы вы вынесли свой суровый приговор тому уморительному концу, который заставил меня хохотать. Ведь мы, в конце концов, должны владеть собой, должны держать себя в руках даже в самых уморительных положениях.

И самым последним доводом в мою пользу, смею вам указать, будет то, что не следует, по моему мнению, совершая торговую сделку, полагать, что это сватовство. А теперь прошу вас, уважаемый домнул семинарист, не задерживаться с ответом, если вас в какой-то мере трогает мое душевное спокойствие.

С уважением,

Елена Родян.

P. S. У Пречистого родника после водосвятия я имела честь принимать за нашим столом отца Мурэшану. Он, как и всегда, был весел и, хотя у него в тот день была очень длинная служба, ведь это был день вознесения господня, вовсе не выглядел усталым. Он мне сказал, что вы в самом скором времени должны кончить семинарию, после чего получите приход. Сегодня я разговаривала с вашими сестрами и должна сказать, что завидую им, особенно Мариоаре. Я была бы рада оказаться на ее месте, я многое бы дала, чтобы смеяться, как она. И теперь в ушах у меня звенит ее чистый голосок…

P. S. Умоляю вас не показывать моего письма другим семинаристам, как это водится у вас, насколько мне известно. Оно написано столь бестолково, что я не хочу оказаться предметом обсуждений. Ведь вы, семинаристы, люди весьма серьезные.