— Дай ему господь, достойный он человек!

Деревенские кумушки перемалывали все, что попадало им на язык, и не могли остановиться до тех пор, пока не разнесся слух, что на Ивана Купалу примарь венчается с Докицей. Кумушки ненадолго приутихли, чтобы с новой силой приняться перемывать косточки. Перебрали и старые и новые грехи Докицы, Салвину превратили в святую, примарю напророчили, что он исподличается, а новая жена наставит ему рога.

Сельские кумушки бесились от злобы, потому что многие молодые вдовы считали, что Докица украла их счастье. Быть женою совладельца такого прииска, как «Архангелы», тем более имевшего на руках два пая — дело немалое!

До Ивана Купалы оставалась неделя. В субботу вечером примарь отыскал Иосифа Родяна во дворе возле толчеи и сказал, что хочет его кое о чем попросить.

Управляющий провел Василе Корняна в дом и осведомился, чем может быть ему полезен.

— Я пришел просить тебя, домнул Родян, — начал примарь, — быть моим посаженым отцом на свадьбе, держать надо мною венец.

— Так, значит, правда, что ты женишься второй раз? — спросил Родян, и на его широком лице появилась какая-то странная улыбка.

— Совершенно верно, — отвечал примарь, склоняя голову.

— На Докице?

— На Докице.

— Никогда бы не поверил. Плохо, что на ней.

— Теперь этого не переменишь, домнул Родян, — отвечал примарь.

Иосиф Родян помолчал, меряя комнату из угла в угол тяжелыми шагами, потом решительно произнес:

— Если нельзя переменить, ищи себе другого посаженого отца. Я венчать не буду.

Василе Корнян удивленно смотрел на него. Он не поверил тому, что услышал, и по глазам было видно, что ждал ответа.

— Не буду венчать, ищи другого! — яростно выпалил Родян.

Примарь наконец уразумел и обиделся. Ему хотелось, чтобы посаженым отцом у него был человек уважаемый, и лучше всего — управляющий «Архангелов».

— Кого же я теперь найду, когда и времени всего ничего осталось? — растерянно забормотал он.

— Не мое это дело, кого ты найдешь! — крикнул письмоводитель и вышел на веранду, откуда донесся его раскатистый голос. — Эй, Никулае! Сыпь камень, черт тебя побери, лоботряс! Вхолостую толчея работает, не слышишь, что ли?!

— Всего доброго! — проговорил примарь, проходя мимо него.

Родян или не слышал, или настолько разгневался, что не ответил. Василе Корнян понуро вышел на улицу. Отказ управляющего его раздосадовал. Он брел по улице, опустив голову, как вдруг услышал:

— Добрый вечер, дружище, добрый вечер, дорогой! — кричал кто-то ему вслед.

Корнян обернулся и увидел студента Унгуряна.

— Привет! — все еще хмуро ответил Василе. — Ты когда приехал?

— Только что, дорогой, ну прямо только-только. Хотел повидать дядю Спиридона, узнать, как он поживает. А у тебя как дела?

— Ничего! — пожал плечами Корнян.

— Погоди, погоди! Чуть не забыл! Ведь ты женишься? — Унгурян подошел вплотную к примарю и задышал в лицо винным перегаром.

— Женюсь!

— Прими мои поздравления! На Докице?

— На ней.

Студент поджал губы, потом ухмыльнулся и произнес:

— За брови да очи выбрал. Знаю, знаю, есть что подержать в объятьях. Одного простить не могу: почему до сих пор не пригласил на свадьбу.

Унгурян был первый, кто сказал о Докице доброе слово. Взгляд примаря повеселел. И вдруг его осенила спасительная мысль. Он положил руку на плечо молодому человеку и произнес:

— Если я до сих пор не пригласил тебя на свадьбу, то теперь прошу быть моим посаженым отцом!

Студент так и покатился со смеху. Сквозь неудержимый хохот доносилось его любимое присловье: «Колоссально! Колоссально!» Успокоившись, он стиснул руку примарю:

— Договорились, дорогой! С радостью принимаю! А кто будет посаженой матерью?

— Какая-нибудь из моих сестер. Выбирай любую.

— Прекрасно! Значит — на Ивана Купалу?

— На Ивана Купалу.

— Колоссально! Позаботься о хорошей выпивке.

— Будет! — весело отозвался Корнян.

Они еще раз пожали друг другу руки и разошлись.

Отец Мурэшану в день Ивана Купалы обвенчал Василе Корняна и Докицу. Он не произнес проповеди, как это обычно делал; не пожаловал и к свадебному столу. Попадья была этим недовольна и даже выговорила мужу:

— Нехорошо ты делаешь. Так всех первых людей села против себя настроишь.

— Та-ак! — воскликнул священник. — Вон о чем ты думаешь! Нечего мне там делать, я и против развода был, и против свадьбы. Салвина-то из-за этого стервеца померла, я уверен.

Зато все остальные уважаемые люди села и даже управляющий «Архангелов» почтили своим присутствием пир Корняна. Правда, сын Родяна Гица еще не приехал из Бухареста, где сдавал последние экзамены, после которых должен был явиться домой с дипломом инженера в кармане. Зато Прункул и Унгурян, письмоводитель Попеску и писарь Брату — все сидели за столом и от души веселились.

Время от времени молодой Унгурян переглядывался с Докицей, и, когда оркестр грянул «царину», невеста осторожно выскользнула за дверь. Вслед за нею вышел и Унгурян. Никто не обратил на них внимания. Мужчины пили, женщины и девушки плясали, Лэицэ играл так, что небу становилось жарко.

Прошло довольно много времени, и почти одновременно Унгурян с Докицей вернулись обратно. Унгурян поднял полный стакан, выпил до дна и сквозь смех выкрикнул:

— Эх, примарь, примарь! Связался ты с самим чертом!

Докица, усмехнувшись, подлила студенту вина. Корнян тупо таращил черные глаза; упившись вконец, он ничего не понимал.

— Ой, примарь, связался ты с чертом! — повторял Унгурян, покатываясь со смеху.

— Го-го-говоришь… связался? — пытался собраться с мыслями жених, глупо улыбаясь. Покрасневшие заплывшие глаза его слипались.

— Клянусь честью, это колоссально! — воскликнул Унгурян вместо ответа. И, стараясь перекричать шум, начал говорить речь, из которой можно было разобрать лишь отдельные слова:

— Братья — примарь — сердце наше «Архангелы»… Источник веселья… Без «Архангелов» мы бы ничего… Да здравствуют «Архангелы»!

Сидящие возле Унгуряна, разобрав последние слова, принялись молотить кулаками по столу. Раздались крики: «Да здравствуют „Архангелы“!» и вскоре все уже дружно подхватили эти слова. Музыка смолкла. На мгновение наступила тишина. Унгурян вскочил на стол и закричал что есть силы:

— Братцы, наш поп не пожелал в этот вечер оказать нам честь. Позвольте вынести ему публичное порицание. А вместо попа или, по крайней мере, дьякона в эту ночь буду я. В честь наших небесных покровителей, архангелов, спою вам тропарь.

— Виват! Виват! — послышалось со всех сторон. И хотя все не раз слышали это пенье, однако утихли в ожидании.

— Следует вспомнить нам во благовремение небесных архангелов, придающих блеск своим собратьям земным, прогнавших из села Вэлень несчастья, бедность и убожество. В честь архангелов и солнца, сияющего над Вэлень, — да не погаснет свет его, — пойте вместе со мною!

И Унгурян запел густым басом:

— Куда ни ляжет тень твоя, Михаил-архангел, отовсюду изгоняет она бесовскую силу, ибо не терпит света твоего падший Люцифер. Потому-то и молим тебя: стрелы его, огнь несущие и в нас нацеленные, потуши своим вмешательством, упаси нас от бесовского умопомрачения, достославный Михаил-архангел.

Мало кто вторил Унгуряну, потому что эту хвалу он пел на особый манер с придуманными им самим распевами. Пелась она на пятый глас, как и пасхальные восхваления. Но Унгурян украсил церковную мелодию такими завываниями, что никто не мог их запомнить.

Хотя большинство гостей было уже сильно навеселе, никто, кроме сидевших за столом господ, не посмел после церковного пения крикнуть: «Браво!» Церковное пение в любых условиях производит на крестьян глубокое впечатление, погружая души в мистический трепет.

Ненадолго воцарилась тишина, потом снова закружилось веселье.

«Архангелы» своим щедрым и неожиданным золотом всколыхнули, расшевелили, взбудоражили жизнь в Вэлень. Она набрала силу, стронулась с места и понеслась вскачь по самому краю пропасти. Крестьяне почувствовали себя господами, теми самыми господами, которых они встречали по трактирам и корчмам…