Какая глупость!

Греясь в лучах счастья, которое поселила в его душе девушка, Василе жил в мире грез, но они — увы! — могли и не сбыться.

И вот теперь, отправляясь на пасхальные каникулы, он совершил еще одну глупость: купил книгу! Да еще решил надписать ее! С чего он взял, что домнишоара Эленуца обрадуется подарку? Может, она и смотреть на него не захочет? А уж портить титульный лист он во всяком случае не имеет никакого права!..

И еще одна чудовищная мысль выползла из мрака: что, если кто-то другой завладел сердцем Эленуцы? Ведь ей довелось жить в стольких городах, разве не могла она повстречать молодого человека куда лучше и благороднее и отдать ему свое сердце? Что, если отец уже выбрал для нее жениха с положением, красивого, богатого? Богатый! Это достоинство было для Василе Мурэшану самым опасным. Он смутно сознавал, что именно богатство письмоводителя Родяна и было причиной робости и нерешительности, охватывавшей его подле Эленуцы. Прииск «Архангелы» предстал его воображению еще более грозным.

Василе вдруг ощутил, что всей душой ненавидит и мерзкий источник наживы, и тех двух крестьян, которые только что о нем толковали, и трактирщика Штефэнеску, расхваливавшего «Архангелов», и даже дорогу домой и всех местных жителей, которые, как ему казалось, поголовно заражены жаждой золота.

Только к утру он задремал и во время короткого сна видел гигантское пламя, которое представилось рудокопу Василе Рошка. Пламя это было устрашающих размеров и обволакивало целиком все небо, оно витало в воздухе и, опустившись на землю, выжигало леса. Василе проснулся весь в поту, услышав в семь утра стук в дверь.

Работник священника Мурэшану Иеротей въехал во двор трактира еще затемно. Он распряг горячих лошадок, завел их на конюшню, положил в ясли по охапке сена и, набросив им на спины расшитые красным узором попоны, вышел во двор. В гулкой ночной тишине слышались только вздохи лошадей в конюшне да храп возчиков, которые спали в телегах, завернувшись в бараньи тулупы. Иеротей набросил на широкие плечи мохнатый кожух и, сев на край брички, принялся скручивать цигарку. Апрельские ночи в горах были куда как свежи. Но Иеротею не было холодно, и он, затушив окурок, решился было вздремнуть, но сон все не шел. Ворочаясь под кожухом, он едва дождался рассвета. На заре напоил лошадей, подложил им в ясли остатки сена и, увидев служанку, открывавшую окно на кухне в трактире, нетерпеливо закричал:

— Эй, эй! Слышь, дорогуша! Господа проснулись?

Служанка ничего не ответила. Ее растрепанная голова и опухшее после сна лицо тут же исчезло в окне. Но вскоре она вышла во двор, чтобы открыть курятник.

— Господа проснулись, слышь, соседка? — снова спросил Иеротей.

— Дурак! — сердито отрезала служанка. — В такую рань они не встают!

— А стаканчик ракии мог бы я получить?

— Буфетчица еще не подымалась, — проговорила служанка и выпустила на волю кур, которые, клохча, тут же заполонили весь двор и принялись копаться в остатках сена и в навозе под телегами.

— Могла бы и ты поднести стаканчик, ведь не задаром прошу, — повторил просьбу Иеротей.

Служанка сердито взглянула на него и промолчала, сочтя, что этот мужик лет сорока с лишним, с седеющими усами и лицом, изборожденным глубокими морщинами, ведет себя чересчур нахально.

— Не сердись, — примирительно заговорил Иеротей, — не можешь — не надо, подождем, когда проснется буфетчица. Ты вот что мне скажи: наш-то домнишор приехал?

— Какой такой домнишор? — нахмурила брови служанка.

— Домнул «минарист», сынок попа из Вэлень. Я за ним приехал.

Девушка вдруг с любопытством поглядела на Иеротея.

— А ты из Вэлень?

— Было б хорошо, если бы не так, да вот нет, — обстоятельно ответил Иеротей и, заметив знакомую коляску, добавил: — А эта вроде бы нашего письмоводителя.

— Да, домнула Родяна. А правда, что он за неделю двадцать килограммов золота добыл?

— Кто?

— Домнул письмоводитель.

— Он — нет, рудокопы его, — убедительно произнес Иеротей.

— Кучер домнула Родяна со вчерашнего утра из корчмы «Под тремя дубами» не вылезает.

— Хм! Ему можно! — отозвался Иеротей.

— Значит, правда? — переспросила служанка, подходя поближе к Иеротею.

— Что правда?

— Что от хозяйского золота и слугам по капельке перепадает?

— Кому с сот медок, а кому — лизни сапог? Так, что ли? — уклонился от прямого ответа Иеротей.

Девушка вздохнула и направилась к крыльцу. Она жалела, что не поверила кучеру письмоводителя. Вчера после обеда послал ее домнул Штефэнеску, трактирщик, искать «этого прохвоста», который бросил на целый день своих лошадей. Набегавшись, она нашла «прохвоста» в корчме «Под тремя дубами». Кучер гулял, а два цыгана играли ему на скрипках. Кучер, не долго думая, стиснул ее в объятиях и сказал: «Черт с ними, с лошадьми! Садись-ка рядом! Пир закатим такой…» — и показал ей тугой кошель. Вот дура-то была, что не осталась! Могла бы получить из этого кошеля несколько злотых. Остановившись перед лестницей, она обернулась к Иеротею:

— А ты сам не работал у «Архангелов»?

— Нет! Я — нет! — безнадежно махнул рукой работник. — Я в этом деле ничего не смыслю, а то ходил бы я у попа в работниках, как же!

Девушка резко повернулась на каблуках и исчезла на кухне.

Чуть позднее проснулась буфетчица. Иеротей выпил долгожданную стопку ракии.

— Домнишор из Вэлень встал уже? — обратился он к трактирщице, которая, казалось, была не в духе.

— Нет еще! — отрезала она.

— Я вас очень попрошу разбудить его. Нам до дому дорога длинная, трудная.

Трактирщица пропустила его просьбу мимо ушей. Только часов в семь на просьбу Иеротея отозвался домнул Штефэнеску.

Василе Мурэшану с трудом сообразил, где находится. Вскочил с постели и только тут заметил, что спал одетый. Быстро умывшись, подхватил чемодан и, выйдя на крыльцо, увидел на дворе Иеротея — пришлый бобыль уже четвертый год жил в работниках у священника. Василе никогда не нравился нерасторопный лоботряс-работник. Сколько раз Василе спрашивал у отца: почему тот его держит? Иеротей сказывался больным, как только начиналась страда, как мог, отлынивал от работы, больше мешал, чем помогал.

— Чего ты хочешь? — отвечал отец. — Чтоб я остался без работника? Здешние парни в работники не идут. Всех их соблазняют прииски.

Вот и маялся отец Мурэшану с Иеротеем. Впрочем, не так уж был он плох. Пристрастие у него было одно — ракия. Выпить он любил, но допьяна никогда не напивался. И еще обладал Иеротей редчайшей добродетелью в мире: ни за какие блага хозяйского добра пальцем бы не тронул.

Увидев Василе, Иеротей приподнял шляпу и радостно поздоровался:

— Доброе утро, домнишор!

— Дома все в порядке, Иеротей? — спросил семинарист, глядя на широкую улыбку работника, чье лицо явно не было приспособлено для добродушных улыбок. Углубившись, морщины на щеках превратили веселую ухмылку в недобрую насмешку.

— Все хорошо, домнишор, все в порядке. Родители поручили сказать, чтобы ты потеплее одевался, а то у нас холодно.

— Лошади готовы, Иеротей?

— Напоены, накормлены, запряжены — хоть сейчас в дорогу.

— Хорошо. Я тоже сейчас буду готов. Вижу, ты хочешь стопочку.

Работник ухмыльнулся, показывая широкие, желтые зубы.

Через полчаса бричка священника из Вэлень прогрохотала через мостик перед трактиром и свернула на ровную и еще влажную от росы дорогу. Иеротей свернул из листового табака толстую цигарку и закурил. Порывы ветра относили в сторону клубы синего едкого дыма.

— Люблю в дорогу свернуть цигарку потолще: закуришь и дымишь себе до самых Делень, — осклабился через плечо Иеротей. Он был весьма благодарен Василе и за стопку ракии и за табак.

Бричка катила по узким и извилистым улицам городка. Кое-где дорога была вымощена речной галькой и мелким булыжником. В этих местах телегу безбожно трясло, и она оглушительно гремела колесами.