Ими сидела на траве и с ликованием смотрела, как скручивают орущего парня, его боль и муки пронизывали её насквозь, пронизывали и питали, спасая от собственных мук от нарушенного дыхания, боли в вывихнутом запястье и в передавленном горле. Она и сама впала в истерику, когда санитары попытались её увести, и причины этой истерики были куда глубже, чем кто-либо мог бы предположить. Никто не знал, но в тот момент Имтизаль пребывала в самой личной и интимной обстановке, когда-либо имевшей место в её жизни. Она находилась в другом измерении, где были только она и её неудавшийся коллега-беглец, точнее, не сам он, а его извращённый её воображением и мировосприятием образ. Она не видела ничего, не слышала ничего, она даже его крики слышала очень смутно и очень нечётко видела безумие его глаз. Все её чувства были глубоко интуитивными, и она чувствовала всё то, что чувствовал он. Она поглощала его страдания жадно и истерично, она торжествовала, она знала о своей защищённости, знала, что ничто ей больше не грозит, и теперь она может безнаказанно и свободно высасывать из жертвы боль и отчаяние. Никогда ещё прежде она не испытывала такого удовлетворения.

Немного не укладывалось в её сознании, что весь мир, который упорно не видела она, всё же видел её. Её ввело в ярость, что в её эйфорию вторгаются, что нарушают поток её питания, нарушают интимную связь, мешают ей наслаждаться этим новым и ещё неизведанным чувством, крушат воображаемую реальность. У её истерики была, конечно, и другая причина – недавние переживания и страх взвинтили нервную систему до того состояния, когда любая мелочь способна разнести в прах весь душевный порядок. И санитары разнесли. Взорвали и растворили в вакууме. Едва они прикоснулись к Имтизаль, она подняла ор и отбивалась от них с не меньшим энтузиазмом, чем ещё недавно применённым к старшему пациенту. Детей уводили в разные стороны, но оба они кричали в дикой истерике, до последнего пытаясь проследить друг за другом взглядом, отчаянно и яростно: один – с ненавистью и угрожающим упрёком, другая – в жадном стремлении доесть остатки его психоза.

Едва её привели на ранчо (в изолятор), Имтизаль впала в апатию, из которой не выходила до конца недели. Она снова перестала разговаривать и игнорировала даже мать. Через неделю она снова начала постепенно оживать: когда осмыслила произошедшее и была готова принять его. И смириться.

Теперь она уже намного больше времени проводила дома, чем прежде: мать забирала её сразу после уроков или консультаций с врачами. Дома Ими чувствовала себя спокойнее, практически никогда не впадала в истерики, послушно делала всё, о чём просили родители, не шумела и не вызывала никаких опасений, поэтому со временем Алия уже даже не боялась оставлять дочь дома одну. Так Имтизаль впервые посмотрела по телевизору то, что хотела; точнее, у неё впервые появилась возможность самостоятельно переключать каналы и изучить всё то, что мог предложить ей мир.

Она впервые услышала тяжёлую музыку: передавали концерт Deep Purple. Рок Ими и раньше слышала – её братья слушали музыку Pink Floyd и Huey Lewis and the News, музыку, которая ей нравилась. Но теперь она поняла, какую музыку действительно любит. Вечером она спросила у Имема о том, что видела, и он ей не только рассказал всё, что знал о хард-роке, но и пообещал как-нибудь взять у друга диски. Позже Ими попросила у родителей плеер на день рождения. Не нравилось это ни Алие, ни Джафару – они и так очень скептически относились к любви сыновей к рок-музыке, а то, что запало в душу Имтизаль, звучало для них сатанизмом. Но смириться пришлось, в частности благодаря врачам, которые убедили родителей, что любовь к музыке, пускай и такой, не принесёт психике ребёнка вреда. Так началось увлечение Имтизаль хэви-метал, с годами становившееся всё более и более хэви и в итоге оказавшее на её судьбу не менее хэви влияние.

Имтизаль закончила начальную школу при клинике, но уже не оставаясь на ранчо, после чего врачи предложили Алие и Джафару в качестве эксперимента попробовать отдать ребёнка в обычную школу. И Имтизаль поступила в школу, в которой уже учились её братья и сестра. Всё это время Ими находилась под регулярным наблюдением врачей, с годами всё менее и менее деспотичным, а в старшей школе такие встречи протекали уже не чаще, чем раз в пять-семь месяцев.

Год её поступления в общественную школу ознаменовался двумя событиями (или даже тремя), одно из которых навсегда сломало судьбы всех членов семьи. Всех выживших членов семьи. Всех, кроме Имтизаль: её судьбу оно наоборот определило.

Ими зачислили сразу в седьмой класс, а не шестой (при ранчо она окончила только пять классов, но очень хорошо училась и сумела сдать экзамены шестиклассников), так она перепрыгнула параллель Каримы. Чему была несказанно рада.

Ими оказалась в новой среде, и наступил новый, очень важный этап в её жизни. Среде, куда более жестокой, чем прежняя, – это Имтизаль поняла в первый же день. Ещё она поняла, что в школе любая, даже самая закрытая информация распространяется быстрее, чем распространилась бы по городу, если бы её транслировали по всем центральным каналам. Поняла она это, потому что в первый же её день уже весь класс знал о том, в к а к у ю школу новенькая ходила прежде.

Утром первого сентября она пришла в школу одной из первых, узнала, в каком классе будет первый урок, и сразу же заняла последнюю угловую парту. Постепенно помещение стало наполняться другими детьми, реакция которых была разной, но в большинстве своём недоумевающе-враждебной. Одна из наиболее сердобольных и неасоциальных девочек даже подошла к Ими и предупредила, что «это парта Джексона». Эти слова были сказаны таким загадочным голосом, что подразумевали под собой, по всей видимости, куда больше смысла и угрозы, чем Ими могла бы подумать.

Она не знала, что делать. Поэтому она только подняла на девочку молчаливый взгляд и смотрела так до тех пор, пока та не сдалась, не сказала «как хочешь», пожав плечами, и не отошла к подругам. На самом деле Имтизаль была в замешательстве: она трезво осознавала, что эти дети – не сумасшедшие. Найти у них слабости и играть на них будет куда сложнее. Подчинить их будет куда сложнее. Их нельзя морально задавить и запугать – они сами это умеют. И здесь нет ежеминутного надзора воспитателей, врачей и санитаров, ревностно охраняющих комфорт каждого ребёнка. Также она понимала, что, если встать и освободить эту парту Джексона (имя, которое заставило её вздрогнуть), можно навлечь на себя лейб уступчивой, легко гнущейся и ломкой, а дальше будет не избежать проблем. А ведь она так мечтала добиться от новых одноклассников того же, чего добилась от старых – безразличия.

Дети набирались в класс, как жуки, смотрели на неё с недоверием и неодобрением, начинали шептаться, хихикать и быстро-быстро говорить. Ими сидела и с нервной тоской ждала Джексона.

Когда вошла учительница, дети расселись, и никакой Джексон к злополучной парте так и не подошёл, Ими уже вздохнула спокойно. Теперь она в безопасности. Она даже не подумала о том, что Джексон мог бы опоздать.

Учительница, миссис Коллинз, поздоровалась с классом и вызвала Имтизаль к доске, представила новенькую остальным ученикам, призвала всех к любви, миру и согласию, выразила свои надежды на тесную дружбу, припомнила, что в классе есть Радима, тоже арабка, и, когда утомлённая и раздосадованная всеобщим вниманием Ими уже шла к своему месту, зашёл Джексон. Он мрачно и безучастно поприветствовал всех взмахом руки и вслед за Ими направился к своему месту, обнаружив которое занятым, впал в ступор. Ими невозмутимо села и хмуро уставилась на свой блокнот. Джексон стоял, все молчали и ждали того, о чём Ими могла только догадываться. Она нервничала, её угнетало внимание, её угнетала близость кого-то постороннего, угнетали неопределённость и чувство смуты.

Первой заговорила учительница.