Увы, эти ожидания были напрасны, гитлеровцы действовали безнаказанно, и потрясавшие все вокруг взрывы окончательно развеяли мою наивную веру в легкость победы. Только теперь я по-настоящему понял суровость наступивших дней, и осознал то, что мирная жизнь надолго осталась позади.

Взволнованный происходящим, я медленно двигался к лесу.

Несомненно, что со стороны я выглядел довольно приметно: могла удивить хромота и хождение во время бомбежки, не говоря уже об одежде — потертая о доски нар,она приобрела истерзанный вид. Возможно, что все это и оказалось причиной дальнейших событий...

Вдруг грозный окрик, словно близкий выстрел, привел меня в себя. На опушке леса, преградив путь, стояли, как изваяния, затянутые в черную кожу два танки-

— Руки вверх!

Мне ничего не оставалось, как подчиниться приказу, а моя попытка объяснить им, кто я и как здесь оказался, не привела к успеху. Другой с автоматом громовым голосом уверенно добавил:

— Чего с ним возиться, хромает гад, видно парашютист!

Поведение их было столь непреклонным, что всякая надежда посчитать все за шутку мгновенно исчезла. Происходившее казалось оскорбительным, я задыхался от возмущения, что меня могли принять за врага... Но мои переживания были бесполезны. Они стояли словно отлитые из чугуна, убежденные в своей правоте. Все шло к трагическому концу.

— Стрельнем?—вопрошающе крикнул младший танкист с автоматом, уже приготовив свое оружие.

И вдруг в этот безысходный момент, когда, казалось, замерла природа в ожидании развязки происходившей здесь несправедливости, внезапно послышались приближающиеся людские голоса. Они принадлежали бежавшим сюда моим попутчикам по теплушке, которые издали оценили отчаянность моего положения.

После ознакомления с документами и выяснения причин нашего здесь появления во время налета все для моих «судей» стало понятным, тем более что со станции донеслись сигналы отбоя и туда потянулись группы людей.

Разминая руки, отекшие от долгого выполнения приказа моих «мучителей», я чувствовал себя как человек после перенесенной изнурительной болезни.

Танкисты стояли рядом и, смущаясь, неловко поглядывали на свою ускользнувшую «жертву». Сейчас они выглядели славными ребятами.

Я почему-то вспомнил, что у меня сегодня день рождения. Накануне при прощании жена горевала, что в это тревожное время проводов забыла о подарке. Представляю, как бы она восприняла известие о том, какой «подарок» мне пытались преподнести стоявшие здесь молодцы.

Находясь в плену пережитого, я вдруг, ни к кому не обращаясь, сказал:

— А у меня сегодня день ождения.

Может, танкист с автоматом проникся ко мне сочувствием, а возможно, его «заела совесть», ведь он мог оказаться причиной гибели невинного. Помню только, что его ответ поверг меня в смятение своим ужасным признанием:

— Считай, что ты родился вновь, ведь я чуть-чуть не спустил курок автомата!

Так закончился этот эпизод в памятный для меня день двадцать шестого июня, когда я впервые встретился с тем, что несет с собой война.

Это было началом моего долгого фронтового пути...

ПЕРВЫЙ РИСУНОК

Штаб нашего батальона нашел очередной приют в уцелевшей избе, одиноко стоявшей среди раз-

рушенной деревушки. Вокруг простирались одичавшие, заброшенные поля, а на отдаленных возвышенностях виднелись остатки блиндажей и окопов.

В то памятное утро я поднялся рано и, стараясь не разбудить уставших товарищей, вышел на улицу. Летний рассвет встретил меня веселой игрой лучей восходящего солнца. Трудно было остаться равнодушным к красоте нарождающегося дня.

Много я видел рассветов на калининской земле, они поражали своим разнообразием и волновали меня как художника. Но шла война, и мне казалось, что теперь не до искусства. Художник должен был молчать, чтобы уступить место воину. О прошлой профессии напоминал лишь затиснутый в сумку нетронутый альбом, на котором иногда останавливался мой взгляд.

Внезапно в тишину мирного пейзажа ворвались раскаты орудийной стрельбы. Это начался очередной бой в Холме. Фронтовые условия приучили нас к звукам войны, они казались привычными и были неотделимы от нашего существования. Но сейчас эти звуки резко вывели меня из задумчивости и возвратили к реальной жизни.

Под нарастающий грохот канонады я зашагал по изуродованной дороге, на которой уже давно прекратилось движение.

Вчера стало известно, что батальон получает новое задание и в любой день может уйти. Нужно было спешить, чтобы успеть попрощаться с лейтенантом Муштаковым,

получившим тяжелое увечье при налете фашистских самолетов. Мы уважали лейтенанта как опытного командира, и его ранение доставило нам много переживаний.

Я шел, одолеваемый невеселыми мыслями. Предстоящая встреча с Муштаковым волновала: трудно было себе представить этого сильного человека без правой руки.

Вспомнились коренастая фигура лейтенанта и его руки сапера, умевшие так ловко и уверенно обращаться с минами. Вспомнился и тот день, когда я сдал Муштакову командование второй ротой перед своим уходом в штаб. Тогда и возникла наша дружба.

К полудню я добрался до деревни Тухомичи, нашел дом, в котором разместилось отделение госпиталя, и долго стоял перед дверью, пытаясь себе представить, что меня ожидает, и думая о тех единственных, нужных словах, которые бы нашли путь к сердцу искалеченного войной человека.

Трудно описать первые минуты встречи, наш неумелый, нескладный разговор, во время которого я старался не смотреть на пустой рукав лейтенанта. Передав приветы от товарищей, я стал выкладывать из сумки скромные подарки и вдруг... увидел альбом, тот самый, что лежал в ожидании своего часа.

Не понимаю, как это произошло, но альбом очутился у меня в руках. И под вопросительным взглядом лейтенанта я сказал неожиданно для самого себя:

— Хотите, нарисую вас на память?

Муштаков несказанно удивился, и было от чего: ведь он не знал, кем я был до войны.

Усадив растерянного лейтенанта, я приступил к работе. И только тогда, сидя в кольце раненых, привлеченных необычайным зрелищем, я понял, какая это была рискованная затея: ведь я не рисовал больше года. Но когда на бумаге появились суровые, угловатые черты Муштакова, волнение понемногу улеглось, и я уверенно закончил рисунок под одобрительный шепот окружающих.

Я поднялся, усталый от напряжения, и мне показалось, что в избе стало светлее от дружеских улыбок; было впечатление, будто произошло что-то важное и радостное. Изменился и сам Муштаков, в его лице появилось что-то новое, я почувствовал, что между нами возникла незримая нить взаимного тепла.

Наступило время прощания. Мы обнялись.

Перед каждым из нас лежали разные дороги жизни, и нельзя было сказать, приведут ли они к новой встрече. Возможно, мы расставались навсегда...

Я шагал обратно, взволнованный происшедшим. Неожиданно сделанный рисунок вызвал мысли месте художника на войне. Мне пришлось переоценить мои прежние взгляды. Я думал о великой силе искусства, способной соединять людские сердца.