I
Под стать шекспировскому Фальстафу.
Тот же исполинский рост и литая дородность телосложения,
крутые плечи и тяжелые руки завзятого драчуна, неторопливая
обстоятельность движений и лукавый задор в глазах.
Сродни Фальстафу и его развеселый озорной нрав, шутейная
колкость речей, готовность поднять на смех любого, кто подвер¬
нется, и похохотать вволю, раскатисто и долго.
Роли этой не сыграл на сцене, но сам был Фальстафом рус¬
ского театра.
Нес в себе такой силы комический заряд, что вокруг всегда
бурлила вольная стихия смеха. Все в его толковании оборачи¬
валось убийственно смешной стороной — и правда маленьких
страстей, и большая расчетливая ложь.
Издавна известно: ничто не дается театральному зрителю так
легко и актеру так трудно, как смешное. Посмеяться ничего не
стоит, рассмешить — дорого обходится. Не про него то сказано.
Все шло в руку свободно и споро. Не ведал ни потного усердия,
ни натуги в сценическом существовании.
Знание душевных свойств и повадок людских, житейские на¬
блюдения собирал крохами — тратил ворохами.
Не было в его представлениях о природе актерского творче¬
ства сколько-нибудь сносного порядка, стройности. Все вразбросе,
вразладе, не взвешено, не осмыслено. Однако же в своем беспо¬
рядке разбирался проворно и безошибочно, знал, откуда что взять
и что к чему приспособить. Постигал все безотчетно, напролом,
в полном доверии к своему чуткому наитию.
Каждая роль была приговором и исповедью. Обретал право
на то беззаветной искренностью, проникновением в дальние зад¬
ворки внутреннего мира человека, живым воплощением мордо-
бойной правды. Умел внушить зрителям свой взгляд на образ
сильно, убедительно, неотступно. Самозабвенная отдача возме¬
щалась большой прибылью — сокращением расстояния между
актером и ролью до тожества, до одинакового с ролью чувство¬
вания.
Никогда, кажется, не держался однозначной причинности
действий, поступков и поведения своих героев. Пройдя через про¬
сторы великих страстей или теснину грошовых чувств, наглядно
открывал цельность человеческой натуры. И в цельности этой
искал и находил сложные, многослойные сопряженные подроб¬
ности, единичность в общем. Так, угрюмый чинодрал оказывался
нежным отцом, смирным мужем и богобоязненным христиани¬
ном; продувной плут —робко влюбленным ревнивцем; достойный
снисхождения жалкий глупец — способным навредить хуже зверя
лютого; корыстолюбивый толстосум — человеком неуемной, раз¬
машистой, удалой души.
Кто видел его в спектаклях, неизменно восторгался многотруб¬
ной медью голоса и его задушевной распевностью. Не голос, а хор
голосов в одной груди; то гремит колоколом башенным, то зали¬
вается бубенцами. Ни жестов, ни мимики — ничего не надо, толь¬
ко бы этот голос — богатый, гибкий, чистый, со всеми его тон¬
кими переливами и оттенками. А какое произношение, сколько
в нем смаку, вкуса! Как звучно, звонко, полновесно, кругло или
колюче каждое слово... Да что слово? Прислушайтесь к знакам
препинания. Он ведь их тоже играет — знаки препинания... Рас¬
ставляет их так причудливо, что они приобретают особый смысл.
У него удивительны многоточия, уморительны запятые, полны
лукавства кавычки!
Впрочем, ему ничего и не надо говорить, ни одного слова.
Все поймешь, уразумеешь и без слов, в немом его молчании — так
выразительны глаза. Скажет все одними глазами. Как посмотрит
взором настырным, в упор, или скользнет безразлично, мимоле¬
том... Взгляд его — до озноба суровый и злой, может засверкать
искорками смешинки; то мутные, немигающие, тупые буркалы
отпетого самодура, то жадные зенки завистника, то ясные очи
милого добряка. Зачем ему слова, жесты? Сыграет все неподвиж¬
но сидя, только глазами, едва заметным изменением линии бро¬
вей, складки губ — горькой или улыбчивой. И все как на ладо¬
ни, — и что на уме, и что на душе.
А его говорящие руки! Кулаки — тяжелые, что твой молот,
зашибут насмерть; ладони — лопаты загребущие, до всего дотя¬
нутся, но могут стать они и изящными, легкими, белыми, — пор¬
хать, словно птицы; а то — вкрадчиво шевелиться, пособляя сло¬
ву прельстить, обмануть, сбить с толку; размашисто разлетятся,
призывая залюбоваться широтою души, а то — повиснут плетьми,
беспомощные, занемелые — обманут, обойден сам! Речистые руки,
смышленые.
И походка. Смотрите, следите за тем, как вошел, прошелся
по сцене, сел, встал, махнул рукой, пошевелил пальцами, повел
плечом, зажал бороду в кулак, потер лоб... Достаточно и этого, —
уже знаете, что за человек, что хочет, чем движим. И слов не
надо.
Со временем актерский образ его и богатство творческого сна¬
ряжения, щедрая одаренность обросли легендами, кажутся те¬
перь сказочными. Да ведь сказочной была его известность и при
жизни. Портреты его печатались во многих тысячах на табач¬
ных пачках, обертках конфет, на жестяных банках с леденцами,
на страницах детских книжек «Раскрась сам». Такого ни с кем
еще не случалось.
Любил называть себя лицедеем, а не актером. И лицедейство
было для него не занятием ради жизни, а единственным видом
на жизнь, призванием и назначением отроду. И театр — не хра¬
мом, а мастерской, где работал, радовался делу, находил приволье
и покой.
Вне театра не было у него ровно никаких влечений и привя¬
занностей, ни семьи, ни забот. Жил только в репетиционном
зале да на сцене, входя в чужую жизнь и сделав ее своею. Все
остальное время — скука и тягомотина, пусто и зябко. Театр —
то, с чем утром встал и на ночь лег. Театр —слава и держава.
Случалось, обделяли ролями, давали не то, чего добивался.
Думаете, обижался, воспринимал драматически? Нет, не в том
жанре жил! Мечтал о короле Лире, а приходилось играть черт
те что — дурашливые водевили. Ворчал себе под нос, но утешал¬
ся скоро: ведь водевиль — не гиль... И куролесил напропалую,
разогнав пустяковую роль в такое самодвижение, что нет-нет
да и возникал на сцене вовсе не заложенный в литературном со¬
чинении емкий образ. Но бывало и тратился на несусветную че¬
пуху.
Всегда стоял в стороне от суеты закулисных ссор и непри¬
стойной возни вокруг лакомого пирога славы. Но и в стороне от
гражданских бурь времени, в глухом и блаженном неведении
о том, что там, какой век на дворе?..
Це был он ни особенно умен, ни хорош собою, ни знатен
родом. А дружбы с ним искали надменные столичные с.ановники
и именитые ценители искусства. Слали ему благодарные записки
и корзины цветов холеные светские гордячки и дебелые супруж¬
ницы гостинодворских купцов. Знались с ним великие русские
писатели и исходили тоскливой завистью сценические красавцы —
«первые любовники». До боли отбивали себе ладони непокорные
властям, смелые и независимые в суждениях, вольнодумные сту¬
денты и понаторевшие в искусстве Мельпомены театралы, кото¬
рых уж, кажется, ничем не проймешь.
Всех влекло к нему только одно — неоспоримый, блистатель¬
ный талант. Всех привораживал и всем казался этот талант
неразменной монетой, бездонным ключом. Не понимал сам, что
он — большой, необыкновенный актер, но понимали это все.
Находились люди — и не восторженного десятка, — что почи¬
тали его гениальным.
«Первейший комический актер нашего времени» — писали о