ответной покорностью Варламова. Антрепренеру пришлось отме¬

нить спектакли в Москве, отменить поездки в Нижний и Казань.

Варламов вернулся домой, впервые признав себя настолько

больным, что и театр стал немил.

Вот беседа Варламова с сотрудником «Петербургской газеты»:

—       Что заставило вас во вред здоровью ездить в это турне?

—       Не жадность. Все, что я зарабатываю, — тут и проживаю,

копить мне не на кого; в карты не играю, пить — не пью. Един¬

ственное мое удовольствие — сцена. Но что прикажете делать,

если на императорской сцене мне упорно не дают ролей?.. Я уве¬

рен, что милая Варвара Васильевна Стрельская еще могла бы

жить и жить. А умерла оттого, что сидела у себя в Лигове и то¬

милась от безделья. Ей ролей не давали. То же делают со мной...

Да неужели, думаю, я больше никуда не гожусь? Просто злость

начинает разбирать. Вот я и показал им: сыграл 76 спектаклей

изо дня в день, да еще при постоянных переездах из одного го¬

рода в другой.

—       Какие у вас намерения на будущее?

—       Теперь я собираюсь на дачу в Павловск, но боюсь, как бы

там, в покое и тишине, не раскиснуть,,. К осени надо здоровым

быть. Островского мне посулили!

Чтобы не раскиснуть на дачном покое, тут же заключил до¬

говор с бойким антрепренером Я. С. Тииским на спектакль в

Ораниенбауме. Но нездоровилось сильно, был вынужден сообщить

антрепренеру за несколько дней, что сыграть не сможет. На это

последовала строжайшая телеграмма: если он, Варламов, не

явится на спектакль, будет подано на него в суд.

Это потрясло его. Превозмогая слабость, собрался и поехал

22 июня из Павловска в Ораниенбаум. Ехал, кажется, впервые в

жизни на автомобиле. По дороге дважды пришлось остановиться:

сердечные припадки. Добрался до места — еле живой. А спек¬

такль сыграл: «Не в свои сани не садись». Это и был его послед¬

ний спектакль, единственный, на протяжении которого несколько

раз просил:

—       Погоди, не давай занавеса. Не могу я...

Или спрашивал:

—       О господи, скоро ли конец?..

Домой привезли на том же автомобиле, был уже в беспамят¬

стве. Хорошо, ждал его дома доктор И. М. Поплавский.

На утро —ничего, «обыкался» (его слово). Решительно вос¬

стал против намерения доктора созвать консилиум врачей.

—       Боюсь я этих светил: уговорят меня, что я больной, того

и гляди — поверю! Мне же хуже... Лишнее лечение — лишнее му¬

чение. А под бугор-курорт еще,не собираюсь. Поживу...

Через несколько дней собрался ехать в Петроград, на симфо¬

нический концерт. Но запретил доктор. И сестра Мария, приехав¬

шая на дачу ухаживать за больным братом, заперла на ключ всю

его одеву.

Доктор сказал, что болезнь редкая, тяжелая и называется

«слоновой». Не стал вдаваться в дальнейшие объяснения. Да они

и не нужны были Варламову. Только отшутился:

—       Слоновая, говоришь? Это ничего, это — по мне. Может, дру¬

гим она и опасна, а мне что? Я и есть слон, значит, одолею!

Весь июль 1915 года безвыездно сидел на даче. В цветастом

халате, со шлепанцами на ногах, охал и кряхтел.

Жила на даче в Павловске и Елизавета Васильевна — жена

покойного старшего брата Георгия, помогала по дому, вела хозяй¬

ство, ездила в Петроград за лекарствами.

Не было рядом Анюты. Почему не приехала повидаться, по¬

быть с больным человеком, которого имела счастье называть от¬

цом? А ведь знала, что Константин Александрович захворал на

этот раз тяжко, последние письма получала от него написанные

чужой рукой, под диктовку: «сам уже не могу писать». К тому

времени Анюта была уже матерью, и Варламов звал ее, звал при¬

ехать с сыном, которого важно величал Константином Константи¬

новичем Петровым-вторым. Но так уж случилось: тепло чувств,

отданное дочери, не возвращалось к нему обратно, заботы не

оплачивались заботами...

Друзья, товарищи по сцене часто навещали больного. Кто-то

привез граммофон с хорошими пластинками. Часами слушал му¬

зыку: любимую «Шехеразаду» Римского-Корсакова, фортепьян¬

ный концерт Чайковского, отцовские романсы в исполнении

А. М. Давыдова, шаляпинское пение. Заводил граммофон и ночыо:

мучила бессонница.

В один из июльских дней побывала у него актриса Н. Л. Ти¬

распольская.

В своих воспоминаниях потом писала она:

«Варламов полулежал в огромном кресле, заполняя его своим

обмякшим телом. На столе, рядом с коробкой конфет (с ними и

больной Варламов не расставался) лежала книга, на переплете

было оттиснуто: «Король Лир». Промелькнули, как на экране, га¬

строли Сальвини и его вопрос, не играл ли Варламов короля

Лира? Константин Александрович, как бы отвечая на мои мысли,

с грустью сказал:

—       Один только Сальвини оценил меня и понял, что я драма¬

тический актер, — и, взяв книгу в руки больше для вида, стал

произносить наизусть одно место за другим.

Слушая его, я подумала: «А разве король Лир не мог быть

тучным, как Варламов? Разве не мог этот толстый, добродушный

человек, желая покоя, раздать дочерям свое состояние? Разве не

мог такой Лир от сознания несправедливости, неблагодарности и

коварства дочерей сойти с ума и призывать на помощь природные

стихии?»

«Дуйте ветры, пока не лопнут щеки коварных дочерей!» —

прозвучал вдруг ярко, громко, проникновенно трагический моно¬

лог Лира. У меня навернулись слезы. Оттого ли, что предо мной

лежал.уже больной Варламов, оттого ли, что передалась его ду¬

шевная неудовлетворенность, оттого ли, что он прекрасно прочел

монолог Лира?

Варламов погладил мою руку и с грустью сказал:

—       Только никому не рассказывай об этом. Засмеют... И пер¬

вый хохотать будет Володя Давыдов... Не надо об этом иикому

знать. Пусть меня помнят смешным актером, а не смешным чело¬

веком»...

Что это? Извечное и неизбывное, давно и навсегда высмеянное

тяготение завзятого комика к роли трагической? Томительное

притязание без прав на то? Ничуть!

В статье о Варламове, в газете «Терек», С. М. Киров писал:

«...Ограниченный художественный размах Александрийского

театра не дал возможности К. А. Варламову обнажить весь свой

талант».

И большой знаток актерского искусства А. Р. Кугель утвер¬

ждал, что Варламов должен был играть и Лира, и Шейлока... Да

мало ли можно перечислить не сыгранных им ролей? Начать с

того же Фальстафа, что ему на роду было написано. А сэра Тоби

Бельча в «Двенадцатой ночи» или Оргона в «Тартюфе»? И до сов¬

ременного ему доктора Чебутыкина в «Трех сестрах» и, может

быть, Захара Бардина во «Врагах» Горького. Можно перечислять

еще и еще, да занятие это — праздное. И так сыграл свыше ты¬

сячи ролей!

Варламова иной раз обвиняли в лени. Хороша лень: свыше

тысячи ролей за сорок лет! Другое дело, что добрую половину из

них (а то и больше!) играл напрасно. По собственной невзыска¬

тельности, уступая дурному вкусу любимой им неразборчивой

публики, не переча театральному начальству. Он так и остался

для Александринки комиком, только комиком, приманкой для

полных сборов.

Побывал у больного Варламова театральный критик Э. Старк.

Рассказал, что пишет книгу о нем, и придуманным заглавием

книги похвастал — «Царь русского смеха».

А он по-ребячьи виновато, смущенно улыбнулся:

—¦ Выдумал тоже — царь! Что ты, милый?.. Я — слуга смеха.

Всю жизнь смеху служу...

Старк потом охотно рассказывал в кругу друзей о своем по¬

следнем разговоре с Варламовым. Но книгу назвал не по-варла-

мовски — «Слуга смеха», — нет, все-таки — «Царь русского сме¬