неца, которая стала одной из самых известных
актрис России в восемнадцатом веке.
Театры были тогда далеко не во всех городах.
Вот почему при домах богатых людей стали стро-
ить небольшие театральные сцены. А играли на
этих сценах, «на киятре», как тогда говорили,
слуги князей и графов, крепостные артисты.
В Москве, близ Останкинской телебашни, находится Останкин-
ский дворец-музей творчества крепостных. Двести лет назад этот дво-
рец принадлежал графу Шереметеву. В этом дворце в крепостном
театре и играла Прасковья Ивановна Ковалёва-Жемчугова, замеча-
тельная актриса того времени.
Коротка была жизнь актрисы — трудно жить народному таланту
в крепостной неволе.
КОВАЛЁВЫ
те времена в России на тысячи вёрст простира-
лись леса. Реки, луга и пашни вдоль рек, дере-
вушка — и снова леса. Были, конечно, и города,
но мало их, встречались редко. А так — всё леса,
да пашни, да деревушки, да снова леса...
В одной из таких деревушек, в семье кузнеца,
и родилась будущая актриса.
Сколько помнит себя девочка, вокруг тёмные стены да светлые
окна. Стены избы тёмные оттого, что по вечерам жгли лучину. А окна
светлые оттого, что родные места славились мастерами по дереву. Ук-
рашали мастера свои избы затейливыми резными наличниками. Не ве-
лико и украшение, а всё веселее жить.
Часов в деревне не было. Часами было солнышко. Розовел небо-
склон рассветом — шли в поле крепостные крестьяне. Со стариками и
старухами, с малолетними детьми. Садилось за дальний лес солныш-
ко — семья собиралась за столом.
Щи хлебали из глиняной чашки. Ели кашу. Жевали молча. Пяте-
ро детей в избе, а за столом тихо. Грозен отец, сидящий во главе сто-
ла. Чуть не так — а ну-ка ложкой, да по лбу. Не до веселья. Да и то
сказать — устали за день.
Старшая дочка положила ложку. Отец строго взглянул:
— Дадено — ешь!
Слово отца — закон. Взяла Прасковья ложку, и снова — за кашу.
Иван Ковалёв работал у барина кузнецом. Приходили к нему из
окрестных деревень — коня подковать, скобу выковать, косу, ковш. От
слова «ковать» и прозвище ему дали — Коваль. А потом фамилия по-
явилась — Ковалёв.
И вся семья была — Ковалёвы.
огда праздник и не надо работать на барщине,мать весело скликала дочерей:
— Прасковья! Матрёна!
В руки — лукошки плетёные, на ноги — лапти
липовые, и — в дорогу! В дальний лес!
В лесу Параша находила свою любимую поля-
ну. Там стоял её любимый клён. Небольшое,
стройное, складное, ровненькое дерево, всё будто облитое листьями.
Нигде — ни в саду, ни в лесу среди иных деревьев такого дерева не
найдёшь. Только здесь, на светлой поляне. На воле! Паша любовалась
милым клёном, обнимала его.
А вокруг столько разных птиц!
— Фьють!.. Чив, чив!.. Зью, зью!..
Она вторила им. Казалось, птицы принимали её в свой хор. Паша
радовалась и чувствовала себя вольной, как птица.
Тут сестра и мать звали Парашу:
— Ау! Ау!
Шли к озеру. Садились на берегу, перебирали грибы и любовались
тихими водами. Облака белыми шапками неспешно плыли в озёрной
воде. Синий лес глядел на них не сердито, не угрюмо, а с тайной ду-
мою. О чём была дума? Кто знает... Небось о воле, счастье, о радости
жить?
Низким грудным голосом, протяжно и как бы нехотя запевала
Матрёна Ивановна:
Шла утица по бережочку,
Шла утица по крутому.
Ей начинали подпевать девочки, всё скорее, всё веселее пригова-
ривая:
Вы ути, ути, ути, ути, ути,
Вы куда ушли, ушли, ушли, ушли?..
А потом замедляли песню:
Воротитеся назад,
Гуси серые летят!
Паша брала высоко и тонко, а мать низко. Красиво звучала песня!
Параше, когда она пела, виделся клён на любимой поляне, вырос-
ший под ласковым солнцем широко и вольно. Слышался шелест вет-
вей, плеск озёрных вод, шум крыльев пролетающих птиц.
— Колокольчик ты мой! — обнимала дочку мать.
тук!-стук!-стук!— похоже, ехала бричка.Отец выглянул в окно.
— Управляющий!
Все всполошились.
Бричка стала.
Иван вышел на крыльцо. В бричке с управ-
ляющим сидел ещё кто-то — незнакомый. Управ-
ляющий сразу приступил к делу.
— Барин повелели детей, которые к танцам и пению расположены,
доставить на киятр!
— Чо есть тако — киятр?
— Киятр — это где поют и пляшут. Дурак!
— О! — второй гость протянул к Параше руку. — Глазки подобны
сливам. Пой!.. Можешь?
Параша растерянно взглянула на мать. Обе были напуганы. Тогда
отец подтолкнул дочь и басом завёл:
Ка-лин-ка, калин-нка...
Мать нерешительно подтянула:
В саду ягодка малин-ка...
Параша одна высоко, с переливами продолжила:
Под сосною, под зеленою
Спать положите вы меня...
— О!.. — сказал человек в туфлях с пряжками. Пряжки эти Пара-
ше особенно запомнились. Никогда не доводилось ей видеть таких
пряжек.
— Барин! Зачем графу надобны наши детки? — робко спросила
Матрёна Ивановна.
— Веселить надобно графа, киятр они хотят! Кто господину услу-
жить должен? Слуги, холопы его! Вы есть собственность графа Шере-
метева. Вы есть то же, что... эта скамейка или эта деревня, лес.
Управляющий повернулся к девочке:
— Собирайся! Будешь жить как барыня. Грамоту учить, музыку,
манеры господские.
Тут только отец с матерью поняли, что их любимую дочь хотят
куда-то увезти. Мать побледнела, хлопнулась в ноги гостю:
— Помилуй, батюшка, да как же мы без неё? Без цветочка, без
колокольчика нашего?
— Молчи, дурища! Да знаешь ли, где она жить будет? Что есть-
пить будет? Собирай в дорогу. Барыней будет твоя девчонка.
Вечером Иван Ковалёв пришёл из своей кузницы почерневший,
злой, совсем сгорбившийся. Ковалёв знал своё крепостное, зависимое
положение, знал, что «приписан» к графу и ни паспорта, ни права
куда-нибудь уехать или пожаловаться не имел. Но чтобы не распоря-
жаться своими собственными детьми! — этого он не мог стерпеть!
Кузнец клял на чём свет стоит всех: управляющего, и графа, и
соседа своего, но больше всех доставалось ни в чём не повинной жене
да детям.
— Угомонись, отец! — плакала Матрёна Ивановна. — На детях ли-
ца нет. Напугал ты всех.
Плакала она оттого, что увезут её любимую дочь, что некому будет