Гольденберг же в состоянии крайней психической депрессии повесился летом 1880 г. в камере Петропавловской крепости. На донесении о его самоубийстве император написал: «Очень жаль!»

Михайлов и Желябов тщательно собирали революционный архив, думая хранить его где-нибудь вне Петербурга, возможно, у украинского националиста М. Драгоманова, раз за разом переправляя ему новые документы. Этот архив и стал причиной гибели осторожного Дворника. Михайлов, желая заказать снимки карточек казненных Квятковского и Преснякова, зашел в фотографию на Невском. Хозяин, снимая для III Отделения, узнал людей на снимках. Его жена, стоя за спиной мужа, посмотрела многозначительно на Михайлова и провела рукой по шее. Помешанному на конспирации Дворнику не приходить бы туда за фотографиями... Но он пришел и оказался в руках полиции. Агенты охранки очень удивились, узнав, кто им попался. Михайлов считался вождем русского терроризма. На его квартире обнаружили динамит.

В тюрьме он писал к правительству:

«Прежде чем начать кровавую борьбу, социалисты испробовали все средства, какими пользуются на Западе политические партии. Но за проповедь их карали каторгой, за книги — тюрьмой и ссылкой... Преградили все пути, забывая, что, когда человеку, хотящему говорить, зажимают рот, то этим самым развязывают руки. Истребили революцию, вооруженную словом, и вызвали этим против себя другую, противопоставившую усилиям врага динамит!.. Только беспощадное разрушение всего свободного и идейно-честного вызвало эту необходимость...»

Весь 1881 г. Михайлов просидел в одиночке Петропавловской крепости. Следствие шло долго. Ему в основном вменялось в вину подготовка Соловьева к покушению и московский подкоп. Вместе с ним судились Фроленко, Морозов, Златопольский, Якимова и другие. Десятерых, и Михайлова в их числе, приговорили к смертной казни. Михайлов из тюрьмы писал родным: «Простите, милые, что отдал себя не вам, а идее. Скажу словами поэта: «Есть времена, есть целые века, в которые достойнее и краше нет ничего тернового венка».

Спустя месяц террористов по Высочайшему повелению помиловали. Кроме Н. Суханова, поскольку он был офицером.

А Михайлов уже «воображал себя среди товарищей, так же спокойно смотрящих в очи смерти... В ушах звучали те вдохновенные песни, которые певались в кругу друзей... чувствовал себя так, как должен чувствовать воин в ночь перед давно желанной битвой...»

Вместо героической смерти его ожидала сырая темная камера, где раньше сидел умерший Нечаев. Ни книг, ни письменных принадлежностей ему уже не давали. Не прошло и двух лет, как на том же нечаевском ложе Михайлов скончался.

Из рапорта департамента полиции петербургскому градоначальнику:

«Сего числа в санкт-петербургской крепости скончался один из содержавшихся в оной ссыльно-каторжных преступников. Вследствие чего имею честь покорнейше просить распоряжения вашего превосходительства о погребении его на одном из городских кладбищ... При этом необходимо принять меры, чтобы место, где будет погребен скончавшийся арестант, не могло сделаться известным публике».

После ареста Михайлова руководство террором полностью взял на себя Желябов. Он разработал новый план покушения на царя.

На углу Невского проспекта и Малой Садовой у сырной лавки должна быть заложена мина. Если взрыв не совпадет с моментом проезда царской кареты, то в запасе будут четыре бомбометателя. Если же и у них сорвется, то из толпы должен броситься Желябов и поразить царя кинжалом. Если с Желябовым что-то случится, его заменит М. Тригони.

Но Тригони-то как раз попался первым. Его выследили, и когда к нему пришел Желябов, их взяли обоих. Как только террористов ввели в канцелярию градоначальника, товарищ прокурора воскликнул: «Желябов, да это вы!» Он его знал по Одессе, когда тот привлекался по делу 193-х.

Казалось бы, покушение не состоится. Но после Желябова осталась его гражданская жена Софья Перовская. Ее биографы — Тихомиров, невестой которого она была когда-то, и Степняк-Кравчинский,— отдавая должное воле и характеру Перовской, не могли не отметить в ней скрытность, озлобленность, упрямство и грубость, бессердечие и жестокость.

На конспиративной квартире, где жили Фигнер с Исаевым, собрался исполнительный комитет: Перовская, Фроленко, Лебедева и другие.

По воскресеньям царь ездил в Михайловский манеж на развод. Оттуда он возвращался по Екатерининскому каналу. На повороте к каналу, как приметила Перовская, кучер придерживает лошадей, и они идут почти шагом.

Три с половиной месяца ежедневно наблюдался царский маршрут,

Итак, исполнительный комитет собрался, назавтра было воскресенье, Михайлов с Желябовым арестованы.

Подкоп на Малой Садовой был сделан, но мина еще не заложена. Исаев заверил, что за этим дело не станет.

Решено было заложить мину и снабдить бомбами метальщиков. План Желябова действовал.

Всю ночь на квартире Фигнер техники Кибальчич, Исаев, Суханов и Грачевский готовили бомбы.

В восемь утра Перовская унесла две — вполне готовых — на другую конспиративную квартиру, где жили Геся Гельфман и Н. Саблин. Чуть позже пришли метальщики — Рысаков, Гриневицкий, Тимофей Михайлов и Емельянов, — все молодые люди,

Появился Кибальчич с двумя остальными бомбами.

Перовская начертила план и каждому метальщику указала место.

Будет, нет ли взрыв на Малой Садовой, ― все равно метальщики должны быть наготове.

Рысаков будет стоять у Екатерининского сквера, Емельянов — на углу Невского и Малой Садовой,

На противоположной стороне этой улицы у Манежной площади будут более опытные Гриневицкий и Тимофей Михайлов.

Все отправились по местам. Пошла и Перовская.

В сырной лавке на Садовой тоже были готовы. Фигнер писала:

«В 10-м часу ко мне пришел тот, который был избран сомкнуть в магазине электрический ток (Ю. Богданович). Я с удивлением увидела, что из принесенного свертка он вынимает колбасу и бутылку красного вина и ставит на стол, приготовляясь закусывать. В том возбуждении, в каком я находилась после нашего решения и бессонной ночи, проведенной в приготовлениях, мне казалось, что ни есть, ни пить невозможно. «Что это?» — почти с ужасом спросила я, видя материалистические намерения человека, обреченного почти на верную смерть под развалинами от взрыва. «Я должен быть в полном обладании сил»,— спокойно ответил товарищ и, невозмутимый, принялся за еду...»

Император, как обычно по воскресеньям, отправился в манеж, но не поехал по Невскому и Малой Садовой. Перовская это сразу уловила и дала сигнал метальщикам, которые переменили места. Как их не определила охрана, контролировавшая проезд по каналу,— непонятно. Вероятно, совсем обленились.

Император смотром остался доволен и в хорошем настроении проехал в Михайловский дворец к великой княгине Екатерине Михайловне, где позавтракал. Через полчаса его карета проехала Инженерную улицу и повернула на набережную Екатерининского канала. Два казака скакали впереди, остальные с боков.

Набережная была пустынна: несколько агентов полиции, три сторожа Михайловского дворца, подметавших тротуар. 14-летний мальчик-мясник отдал царю честь, как и два Преображенских гвардейца. Им навстречу прошел военный фельдшер, а за ним молодой человек маленького роста в шапке из выдры. В руках он что-то нес, завернутое в салфетку. Это был Рысаков. У Тимофея Михайлова не хватило духу поднять руку на царя, и он ушел. Таким образом, Рысаков оказался первым на пути Александра. Шагах в тридцати от него стоял, прислонившись к решетке, Гриневицкий, а подальше Емельянов.

Карета и Рысаков поравнялись. Рысаков взмахнул рукой и бросил бомбу под ноги лошадям. Казак, сидевший на козлах, конвойный и мальчик упали, раненые. Император вышел из кареты: «Схвачен ли преступник?» Казаки уже держали Рысакова, вынув из его карманов револьвер и кинжал.

Полицмейстер Дворжицкий умолял государя скорее ехать. Но Александр медлил. А к нему тем временем приближался Гриневицкий. Вот уже в трех шагах. Гриневицкий поднял бомбу и швырнул ее между ними.