Что я понимаю под этим? А вот взгляните-ка, извольте.
Не успела полночь вступить в свои права, не успел за углом (как любят выражаться в старинных сочинениях) глухо прозвенеть колокол в церкви Ивана Предтечи, как дверь в гостиную, где пребывала Амалия Петровна, тихо растворилась, и человек, лица которого вы бы не смогли рассмотреть в темноте, вошел и, поклонившись ей, остановился.
— Были? — деловито спросила она, едва поворотив к нему голову, словно знала, что он войдет.
— Был, любезная Амалия Петровна, — едва слышно ответил он.
— Ну что он?
— Боюсь огорчить вас, но худо, любезная Амалия Петровна. У меня так вовсе отчаяние: зачем они так его мучают? Уж сразу бы сделали, чего нужно…
— А что нужно? — холодно спросила она.
— А что им нужно?.. Они его в солдаты разжалуют, не миновать…
— Разжалуют, — печально засмеялась она. — Сдается мне, вы обольщаетесь, не вышло бы хуже…
— Что же может быть хуже, любезная Амалия Петровна?
— Ах, сударь, как вы все наивны! — воскликнула она. — Как вас ничто ничему не учит. Мне кажется, что я одна все вижу, и сердце мое сжимается от боли. С кем, с кем ни говорю, все настроены легко, праздно…
— Какая уж легкость, какая уж легкость, господи боже!
— А что, друг мой, — после продолжительного молчания проговорила она, — не лучше ли ему не запираться?.. Да вы присядьте.
— Я уж постою… Теперь и впрямь лучше бы ему не запираться, когда все раскрылось…
— Как же это раскрылось?
Он медленно опустился в кресло и застыл.
— Ну, чего же вы молчите?
— В душе у меня чего-то порвалось, как я на все насмотрелся, как он им доверял, а они его выдают…
— Кто это они? Что же они так?
— Кто по страху, кто еще по чему…
Она вдруг отошла от окна и, прошуршав платьем, остановилась возле самого его плеча и коснулась его кончиками пальцев.
— Друг мой, я вижу, как все это причиняет вам боль, как это вас мучает, да мы с вами теперь уже не можем сетовать… Уж так. Теперь нам с вами нужно что-то предпринимать, чтобы добрые имена оградить от страданий. Я слышу, будто кто-то велит мне это.
— Вы о нем говорите? — со страхом спросил он.
Снова тянулось молчание, потом она вдруг сказала:
— Мне стоит большого труда удерживать Владимира Ивановича от безрассудств. Он ночует у себя в полку, я знаю, как он там убивается и плачет за любимого брата, как он там мечется меж братом и государем…
— Я бы рад помочь вам, — сказал он. — Да вы приказывайте.
— Все ведь от Аркадия Ивановича началось! — вдруг крикнула она. — От капитанишки этого! — и зашептала горячо: — Вот кабы умолить его покаяться, чтобы взял обратно свои слова. Ах, он жестокий человек! Я бы готова была унизиться, кабы верила, что он откажется от своих наветов… Нет, нет, он не откажется…
— Он об государе пекся, любезная Амалия Петровна.
— Дитя вы. Да у него этого понятия и в голове-то нет. Просто злодейство!.. Ну чего от него ждать, от капитанишки этого?.. Вот кабы графа уломать… Вы бы его могли уломать? Нет, вы дитя…
— Я его боюсь, — признался он, — графа боюсь. Да он меня и слушать не станет.
— Ну ладно, — сказала она спокойно. — Капитанишка этот, фарисей, у дядюшки вашего остановился, да? Вот вы меня к нему и везите, друг мой, везите…
И она стремительно полетела по темной зале, с ловкостью и грацией огибая кресла и столики, а он, вскочив, кинулся за нею следом, готовый служить беспрекословно.
Сани быстро были поданы. Они уселись рядом, тесно. Кони понесли.
— Я по ночам как еду, все графа встретить боюсь, — сказал он из-под меховой полости, — каждую ночь с ним о том о сем беседую, весь в поту… Чего ему от меня надо?
— Вы бы лучше возвращались к матушке своей в деревню, чем так переживать… Впрочем, погодите еще немного.
Кони летели во всю прыть. Черное небо неслось над ними, не отставая.
Вы, конечно, надеялись, что уж ежели я даму упомянул, а молодой человек мучается по ней тайной страстью, то пора бы, кажется, и прояснить их отношения, ан нет, ничего такого не происходит, и кони мчат по ночным улицам, пофыркивая, и все. Ах, не думал я, что и вы из тех людей, которые любят, чтобы поскорее свадьба или там гибель чья-нибудь, а уж затем можно и следующую историю.
— Кабы вы согласились поехать в деревню, ко мне, — вдруг сказал он, — вы бы там все позабыли, там такая красота и тишина.
— Вы дитя совершенное, — сказала она. — Совсем дитя…
— Сегодня мне Павла Ивановича жаль стало, как они все на него навалились… Потому что я благородства не увидел в том…
— Ах, зачем он всем жизнь испортил! — воскликнула она. — Но я его люблю, оттого и страдаю. Я бы его сама наказала, кабы моя воля, за эгоизм его, что он всех так подвел. Да я ж его люблю, и Владимир Иванович его любит. Владимир Иванович даже говорит, что, мол, зачем ему награды всякие за участие в деле против мятежников, когда брат его любимый в крепости томится!..
— А когда бы Павел Иванович тоже в Петербурге участвовал да на площадь вышел, Владимир бы Иванович тоже против него скакал бы? — спросил он.
— Вы ужасы какие-то рассказываете, — возмутилась она, — не смейте так, не смейте!
В голосе ее послышались слезы, и это больно в нем отозвалось. Вот плачет она. Касается его плеча и плачет, словно его и нет рядом. То есть и они так сидят в тесных санях, что сделай он одно движение, и она тотчас окажется в его объятиях, покуда там призрачный ее супруг дежурит день и ночь в казармах и о брате своем мучается.
— Я бы вам в деревне страдать не давал, любезная Амалия Петровна, — проговорил он вполголоса и слегка отклонился от нее. Но она качнулась в его сторону, и снова они сидели тесно. Сердце его оборвалось. А ведь тесно так, что и не уследишь за ее лицом, прикрытым мехом.
Он сделал вид, что устраивается поудобнее, и снова отклонился, но она опять к нему припала тяжелее прежнего.
«Радость моя несравненная! — подумал он. — Как будто ты моя навеки, и всегда была…»
И он выпростал вдруг из-под полости руку и потянулся к ее щеке, полный благоговения, и прикоснулся. Кони несли. Щека ее показалась ему пылающей. Он провел по ней ладонью. Амалия Петровна засмеялась печально или заплакала — было не понять.
— Уедемте отсюда! — с горячностью зашептал он. — Уж как вам будет хорошо! Там — травка шелковая, солнышко…
— В январе травка? — удивилась она.
— Да что там в январе… Какой там январь!.. Я бы все для вас делал, чтобы вам не страдать… Мы бы с вами кофий пили на веранде. Ромашки бы собирали. Смеялись бы вволю…
— Какой он, однако, Павел Иванович, — проговорила она с грустью. — Как он все перепутал! Сидите смирно, друг мой. Я все об этом думаю, а что вы говорите — не слышу, — и качнула головой, отстраняясь от его ладони, затем продолжала: — Несколько лет назад они оба посещали мой дом, оба брата, и оба мне внимание свое выказывали. Скажу вам откровенно — Павел Иванович восхищал меня более, чем брат его… Ума он выдающегося и благородных принципов, и что-то в нем было такое, что судьба моя вот уж должна была решиться, однако я Владимира Ивановича предпочла, ибо семья, друг мой, — это не заговор. Видите, как я не ошиблась? — и вдруг спросила: — А что Аркадий Иванович? Он что, так и говорил, рассказывал все? Прямо на глазах у Павла Ивановича?
— Так все и рассказывал.
— Ну и что он, плакал при этом? С болью он все это?
— Нет, любезная Амалия Петровна, какие уж тут слезы. Мне прямо крикнуть хотелось, что, мол, как это вы так! Ведь вы же его любили!..
— Ах, если б я могла с бедным моим братом в его каземате сыром повидаться! А вдруг капитанишки дома нет! Поскорее бы!
Плечи ее затряслись, послышались всхлипывания. «Это невыносимо! — подумал он. — Убьет она себя так-то…» И он рванулся к ней снова, чтобы увидеть ее лицо, потянулся губами, чтобы осушить ее слезы, и оттуда, из-под медвежьего меха, из-под полости пахнуло на него теплом, жаром, ароматом любви, расслабленностью женской, безумием.
— Опомнитесь! — вдруг сказала она голосом Милодоры. — Вы же мне чепец порвали! Что это с вами?
— Я люблю вас, — задыхаясь, выговорил он.
Она резко к нему повернулась.
— Вы совершенное дитя, потому я вас прощаю.
Вы, милостивый государь, очевидно, уже догадались, что описываемый молодой вздыхатель был не кто иной, как наш герой, который, смею вас уверить, не то чтобы ощущал себя в привычных условиях, оставшись наедине с дамой своего сердца, если судить по его поведению, а, напротив, действовал вовсе не по разуму, и голова его не ведала, что творят руки и что вытворяют уста, произнося бредовые свои речи.