— Мама! У меня такого в мыслях не было! Я и не думал...

— Брось ты, пожалуйста «Не думал»... О таком не думают — такие вещи сами собой подразумеваются.

— Ох, мама...

— Короче, все это — пустая блажь, сынок. Не морочь голову ни себе, ни другим. Живи проще. Не старайся прыгнуть выше головы. Думай о своих близких. Если каждый человек будет о своих близких думать — вот и всем будет хорошо. А ты хочешь быть очень красивым и чистеньким за счет своей же семьи? Нет, Валечка... в рай ты все равно не попадешь.

— Почему? — растерялся я.

— Я в этом уверена, — жестоко сказала мама.

Люся тихонько всхлипывала.

Я долго не мог успокоиться.

Мама ушла.

Пришла Катя. Сели ужинать, но я не мог ничего есть. Машинально читал газету: война на Ближнем Востоке, конфликты в Индокитае, бои в Африке, холодная война, горячая война, бумажная война... Нет мира в мире, нет мира в семье... нет мира в душе человека. Я отбросил газету, отодвинул тарелку со щами.

— Пойду прогуляюсь, — сказал, вставая из-за стола. — Проветрюсь немного.

— Валюня, ты на меня сердишься? — жалобно прошептала жена.

— Нет, не сержусь.

— Екатерина Семеновна, конечно, наговорила лишнего...

— Нет, почему же. Все было в масть.

— Валюня! Не обижайся...

— Да хватит тебе. Все будет по-вашему. Надоело... Я скоро приду, — и я вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Душная июльская ночь над Кырском. Вроде и небо звездное, и луна ярко светит, а душно, как перед грозой.

Или это не душно, а просто душа болит?

Ну, прямо театр. Площадь — огромная сцена, и декорации роскошные, не современные: зубцы бревенчатых стен слишком уж романтично смотрятся на фоне звездной ночи, и луна слишком уж картинно выплывает из-за башни древнего острога. Крепость. Бутафория. Все вместе, вперемешку — природа и бутафория. И, кстати, живая луна кажется более бутафорской, чем стены и башни игрушечного острога.

И я, словно вор (в старинном смысле слова: злодей), словно тать, вражеский тайный лазутчик проник серой тенью через не охраняемые никем ворота в крепость, и вот я кошачьей походкой крадусь вдоль стены к башне, неслышно взбегаю по хрупкой лестнице, и вот уж я на верхней обзорной площадке, на мягких опилках, пахнущих свежим деревом, а подо мной — спящая крепость, и вокруг меня — вымерший город, ни единого огонька, кроме мерцающих звезд на черно-чернильном небе. Зачем я крался, словно крал?.. Зачем я тайно, словно тать, сюда вспорхнул, на эту башню?.. Ведь пусто здесь, пусто, глухо и мертво. Охрана не спит, охрана мертва, гарнизон мертв, крепость никем не заселена, необитаема и, тем более, никем не охраняется. Я могу петь, кричать, хохотать — и никто меня не схватит, не вздернет на дыбу, не четвертует, не посадит на кол. Никто, потому что никого нет. Пусто. Я могу кричать. Я могу кричать.

«Свободен, свободен, наконец-то свободен».

Я здесь один и волен делать все. Я могу кричать. Я могу все, все здесь делать. Я могу кричать. Я здесь один, я царь, я хозяин, воевода, генерал-губернатор, мэр, президент, комендант этой крепости. Я могу ее сжечь, эту крепость, я ее хозяин. Я могу кричать. Мне плохо. Я могу кричать с этой башни и, может быть, кто-то меня и услышит, но огня не зажжет, не откинет марлевой занавески, а притворит окно и притворится спящим. Я могу кричать-закричаться, — а город мой милый, родной мой город, моя спящая крепость... мои родимый город не вздрогнет от моего крика, мой город отвернется к стене, спиной к постылой жене, и притворится глухим и убитым.

Мой город, моя колыбель и могила, мое родное кладбище, моя Караульная гора с белокаменной стройной часовней, моя бутафорская крепость, мой строгий острог — я твой царь, и я все могу. Даже кричать я могу с этой башни, даже плакать навзрыд.

Во дворе слоняется темная женская фигура, знакомый силуэт.

Я подошел ближе — узнал Надежду.

— Надя, не пугайся. Это я.

— Ой, Валька! Привет.

— Привет. Что ты здесь потеряла?

— Сам знаешь — что...

— Не знаю. Откуда мне знать? Опять темнишь, пучеглазая?

— Зачем ты так? — и она подошла ко мне близко, так близко, что теплое ее дыхание коснулось моего холодного горла. — Разве я пучеглазая?.. Раньше ты говорил — красивые глаза.

— Я врал.

— Ты говорил — самые красивые глаза.

— Я врал.

— Ты любил меня, Валька.

— Не помню. Все влюбленные врут. Лишь те, кто разлюбят, — говорят чистую правду.

— Разве правда бывает чистой?

— Отстань, пучеглазая. Что было, то прошло и забылось.

— Валька, ты пьян?

— А ты? Чего ты тут бродишь, ночью, в чужом дворе?

— Не могу заснуть... никак не могу. Мне все кажется — Сашка где-то недалеко, где-то здесь, поблизости...

— Чепуха! — рассмеялся я, глядя в ее когда-то самые красивые глаза. — Сашка давно уж скитается где-нибудь, далеко-далеко... Он убежал от тебя! Если хочешь его найти — поезжай на запад, потом на восток, потом на север, на юг... ты должна весь остаток жизни искать его. Искать, а не ждать — поняла? Ждать — это каждый может... Эта легкая роль — для лодырей и истеричек. А вот искать и найти — это подвиг.

— Что ты плетешь? С Люськой, что ли, поссорился?

— Наоборот — помирился. И не могу успокоиться. Мир меня тревожит. Я помирился, смирился, я сдался — и это меня тревожит.

— Ты еще в рифму заговори... совсем как Сашка. Тот тоже — когда заведется, говорит стихами...

— Говорил.

— Что?

— О Сашке — в прошедшем времени.

— Ты, как он...

— Нашла чему удивляться. Как-никак близнецы... Да, послушай!.. Я давно хотел спросить... Тебя никогда не смущало наше сходство?

— Не понимаю.

— Ну, мы ведь с братом так похожи... Как две капли воды. Тебя это не пугало?

— Наоборот, — цинично вздохнула она. — Мне это нравилось. Меня это — утешало...

— И не стыдно? — поморщился я. — Ты не любила брата, и все-таки жила с ним. Что ж тут хорошего? Зачем ты так сделала, Надя?

— Я люблю его!

— Постой... я о прошлом времени. Тогда, когда вы поженились, — ты его не любила.

— Я люблю его сейчас. Я умираю без него.

— Не ври. Лучше молчи, чем так врать. Ты не любила его. А сейчас тебя просто злоба душит: ах, как он смел меня бросить, подлец, такую красавицу! Ты замучила его, Надька, ты замучила его, моего беззащитного братишку...

— Неправда! Ему было хорошо. Он все мог делать, далее писать свои графоманские стихи. Я ему не мешала. Я его ничем не стесняла. Я не давила на него, не требовала больших заработков...

— Еще бы! — рассмеялся я. — Зачем тебе его заработки? Тебе папочка каждый месяц подкидывал полторы сотни. Полторы! Об этом все знают. Весь Кырск, знает, что твой сановный папуля дает вам... тебе, тебе — полторы сотни ежемесячно! Ты сама, пучеглазая, всем прожужжала об этом уши! Думаешь, Сашке это было приятно?

— Я говорила об этом только Люсе, — тихо возразила она. — И говорила один только раз. Так что твой пафос и твоя ирония тут не по адресу... А Саше было со мной хорошо. Во всяком случае, я старалась, чтоб ему было хорошо... У него даже была отдельная комната.

— Опять же — твой папочка сделал вам квартиру. Благодетель! А почему он нам с Люсей не поможет? Ну, хотя бы с квартирой, а? Все-таки родственники...

— А ты его попроси, — просто, без всякого ехидства, сказала она. — Попроси хорошенько — и он сделает. Под лежачий камень вода не течет... надо только попросить.

— Да... я — лежачий камень, — согласился я.

— Ты лентяй с большой амбицией, — сказала она. — Что ж тут стыдного — попросить папу? Он к тебе неплохо относится... В конце концов, все лучше, чем связываться с больной старушкой.

— Замолчи!

— Ага, задело? Очень уж ты гордый, Валя. Как-то даже неловко... с такой гордостью — и на всех обижаешься. Тут уж надо одно из двух: если чего-то хочешь — проси, а если очень гордый — молчи, терпи. Или проси — или молчи.

— Красиво сказано. Но мне ничего, не требуется. Тем более, с твоим папочкой связываться не буду.