В те дни зимы сорок первого года по дорогам на восток, от фронта, беспрерывно шли обвешанные узлами, обессилевшие, закутанные во что попало люди; тянулись, скрипя по снегу колесами, возы с натянутыми над ними шатрами; двигались одна за другой нагруженные до предела автомашины.

В те дни лютой непогоды к фронту продвигались войска: в непроглядной круговерти метелиц шли утомленные, обожженные ветрами солдаты; пробивались убеленные морозным инеем артиллерийские конные упряжки; шумной цепочкой двигались полковые обозы, напоминавшие журавлиный клин.

В один из тех славных и тяжких дней сорок первого года, в предвечерний час, над придонскими просторами высоко в небе летел курсом на запад одинокий самолет.

Стояла ясная морозная погода. Холодно поблескивал на солнце выглаженный ветрами снег. Небо густо синело, и в нем почти совсем растаял силуэт самолета. Все же его металлический рокот, разливаясь по безграничному простору, отчетливо был слышен на земле и заставлял людей обращать на него внимание и настораживаться. Знакомый, ровный, без тяжелых переливов звук подсказывал людям, что самолет был советский, и они, на дорогах и дома, продолжая свой путь, свою работу, с сочувствием думали о суровой доле авиаторов.

Авиаразведчики в тот час с высоты видели землю неживой, похожей на ту, какой изображают ее на картах, тех картах, которые лежали в планшетах экипажей, в том числе и нашего. Летчики спокойно занимались своими делами.

Пилот, лейтенант Дмитрий Заярный, сидел в самом носу, под прозрачным колпаком, над широко расправленными крыльями и вел мощный двухмоторный самолет. Его руки держали руль, а ноги были поставлены на другие рычаги управления, и он, казалось, чувствовал себя так спокойно и безопасно, как на возу. На некотором расстоянии от пилота и немного ниже за приборами наблюдения сидел штурман. Он безотрывно смотрел вниз, на землю, будто доискиваясь до чего-то самого важного. Его полная, ссутуленная фигура, так же как и следы ожогов на лице, свидетельствовала о том, что капитан Шолох значительно старше пилота и что с ним уже многое случалось на фронтах этой войны.

Разведчики летели на большой высоте, потому обычное снаряжение авиаторов — комбинезоны, шлемофоны, очки, парашюты за спиной, то есть все то, что так волнует воображение нелетавшего человека, — у них дополнялось еще и кислородными масками.

Если бы кто-нибудь третий был в самолете и наблюдал за поведением этих двух, то быстро бы смог заметить, что пилот Заярный держал себя в кабине несколько непривычно. Его беспокоила холодная, запотелая резина кислородной маски, которая обжимала его лицо, и он то и дело притрагивался к ней кожаной рукавицей, стараясь поправить ее. Иногда лейтенант рывком, впопыхах, словно спохватившись, брался за какой-либо рычажок или колесико приборов кабины. Он также слишком долго присматривался к наземным ориентирам и объектам, проплывавшим внизу, на земле, которые штурман опознавал в один миг.

И все же в напряжении и подвижности лейтенанта, так не свойственных тем, кто ведет машину в воздухе, было все-таки больше душевного подъема, чем беспокойства или возбуждения. Военные начальники, которые на аэродроме выпускали лейтенанта в этот разведывательный полет, и даже штурман, который сидел рядом с ним, замечали взволнованность Заярного, но они не могли понять до конца, чем был для Заярного в его фронтовой жизни этот день, что значил для него этот полет за линию фронта.

Так познакомимся же с героем нашей повести поближе.

Первая немецкая бомба, брошенная на рассвете памятного 22 июня на пограничный украинский городишко, разбудила лейтенанта Заярного в комнате дома отдыха, далеко от аэродрома. Летчик два часа бежал лесом, вброд переходил потоки и, забрызганный по пояс, в измазанных новых хромовых сапогах, бледный, с горящими глазами, явился перед своим командиром на аэродроме готовый к бою.

Все лето и вся золотая южная осень первого года войны, задымленные, запыленные, казались Заярному единым днем, долгим, до отказа заполненным тревогами днем — в полетах, переездах, выздоровлении после ранения, переживаниях радости побед и горечи неудач.

Строго воспитанный в простой крестьянской семье, Дмитрий был твердым, здоровым, терпеливым, выносливым, и, несмотря на то что у него было впечатлительное, мягкое, как и у матери, сердце, в самых сложных фронтовых условиях он не поддавался паническим настроениям, никогда и нигде не терялся. Он всегда ясно видел свое призвание воина страны, на которую напал враг. У Дмитрия был хороший характер: умел дружить, увлекаться, ждать, любить, ненавидеть, быть суровым и, как все нежные, отзывчивые натуры, непонятно задумчивым и грустным.

Дмитрий родился и жил до пятнадцати лет в старинном украинском селе на Сумщине, очаровательной своими степями и лесами. Его отец, кузнец и хлебопашец, сдавшись на уговоры своих братьев, которые когда-то давно переселились в Казахстан, в тридцатых годах тоже подался со всей семьей на плодородные вольные земли долины Ишима. Юноша глубоко пережил разлуку с родным селом, школой и ровесниками, он было осмелился даже отказаться от поездки с отцом, однако должен был подчиниться родительской воле. В полупустынных казахстанских степях Дмитрий тосковал по далекой родной лесной стороне и мечтал потаенно, что когда-нибудь, пусть уже взрослым, он вернется в край своего детства, Через шесть лет его призвали в армию. Счастье летело ему навстречу — Дмитрия зачислили в авиационное училище, а это было его высшей мечтой, и послали учиться на Украину, в Харьков, от которого не так далеко до родного Красноселья.

Теперь, в войну, поднимаясь в небо на самолете, Заярный ежедневно пролетал над украинской землей, опаленной пожарами, изрытой воронками, окопами, и с особой злостью кидал на вражеские позиции грохочущие бомбы. Тяжело ему было сворачивать и сдавать в штаб летные карты оставленных нашими войсками районов, знакомых ему с детства.

Переезжать на другой аэродром, глубже в тыл, было для Дмитрия настоящим наказанием. Летчики сидели в кузовах грузовиков на беспорядочно накиданных ящиках, баллонах, брезентах (авиаторы иногда тоже передвигались в тыл на колесах) и ехали по селам. У тынов стояли заплаканные женщины с детишками на руках и грустно смотрели им вслед. Каждая крестьянка напоминала Дмитрию его мать; в каждом белоголовом парнишке (выбежав за ворота, они обязательно приветливо махали руками) Дмитрий видел себя.

Поля поникшей, перестоялой пшеницы... Жнецы посреди изрытой бомбами нивы, урожай с которой им ни за что не собрать... Покрытые серой пылью сады... Это поражало лейтенанта так, как никого другого, тяжело угнетало.

В такие дни Заярный был молчаливым и раздражительным.

Сегодня лейтенант Заярный, летчик Н-ской разведэскадрильи, после продолжительного перерыва снова летел на невеселое свидание с Сумщиной, должен был с высоты осмотреть оккупированную родную землю. Однако настоящий вылет был необычным для Заярного не только поэтому. Ныне он впервые летел один, не в группе, как летал до сих пор, и к тому же — в глубокий тыл. Об обстоятельствах этой перемены во фронтовой жизни Заярного мы вспомним позднее. А пока давайте вернемся в самолет, который одиноко плывет в холодном синем небе.