Шолох поправил на коленях планшет, присмотрелся к карте и включил радиопередатчик. Он успел послать в эфир только несколько условных фраз и тут увидел: в небе что-то блеснуло, вслед за этим показался силуэт чужого истребителя.

— «Мессеры»!

Пилот и штурман сказали один другому об этом почти одновременно: они увидели два самолета, два длиннотелых «мессершмитта», которые заходили для атаки.

Дмитрий бросил самолет в глубокий вираж, то есть спускал его вниз круто, стремительно и в то же время вел под таким углом, чтобы видны были вражеские истребители. Дмитрий крепко держал рычаги управления, не спуская глаз с истребителей. Это, последнее, придавало ему уверенности. Шолох, спустившись за перегородку, наклонился к пулемету. Ему показалось, что меховые рукавицы будут мешать, он снял их и бросил под ноги, на крышку люка. Руки почему-то не почувствовали, как холодно железо. Прозрачный, серебристый круг, творимый пропеллером «мессершмитта», был виден очень четко. Шолох прицелился. Он уже сбивал таких же наглых смельчаков. Одинокого разведчика они считают всегда за легкую добычу и прут на него слепо, думая при этом только о новом Железном кресте в петлице. Шолох видел их по два и по три вместе. Когда в таком бою он попадал в одного из них, остальные отваливали в сторону и потом постреливали только на расстоянии. Однажды Шолох отбивался от них, когда его самолет охватило пламя.

— Возьми влево! — крикнул Шолох и, поймав «мессершмитта» на прицел, нажал гашетку. Длинный огненный пунктир возник в чистом небе, в его бездонной синеве. Штурман скорее угадал, нежели увидел, что «мессершмитт» на секунду как бы повис в воздухе, затем перевалился на крыло и, дивно кувыркнувшись, начал падать вниз. Шолох снова почувствовал только что пережитую радость победы, он вдохнул воздух всей грудью, чтобы крикнуть что-то Дмитрию, потому что не мог не кричать, но в эту минуту их самолет встряхнуло. Другой «мессершмитт» пронесся над разведчиком, как бы упав на него в остервенелом, отвесном пике. «Может, это от воздушного потока винта «мессершмитта»?» — с молниеносной быстротой подумал Шолох. И это была последняя мысль, которая пронеслась в его сознании, возбужденном радостью боевой удачи. Шолох жадно и глубоко посмотрел в синее-синее небо. И тут перед его глазами что-то вспыхнуло и заслепило его взор. Может, это был отсвет солнца на лобовом стекле истребителя, может, само солнце вдруг подступило так близко, что затопило кабину и обожгло его всего, до последней клетки. Он вздрогнул всем своим могучим телом и только пошевелил устами — его слова, произнесенные последним вздохом, неизвестно кому адресованные, возможно всему миру, так и не прозвучали! Он повалился на пробоину в фюзеляже.

Как и все катастрофы, эта произошла молниеносно. Новый снаряд попал в кабину пилота. Ледяной ветер, дым, гарь, пламя ударили Дмитрию в лицо.

Самолет резко покачнулся, потеряв равновесие, но моторы мощно тянули вперед, и Дмитрий выровнял его. Он мог так вести машину до самой линии фронта. Все теперь зависело от штурмана: как он защитит самолет от нового обстрела. Дмитрий что было силы крикнул:

— Бей, Леша! Бей, друг! У меня все в порядке... Слышишь? Бей!!!

Шолох не отвечал. Дмитрий повернул свое непослушное, притиснутое, струей воздуха к сиденью тело. Шолоха не было видно. «Неужели выпрыгнул через люк?» — со страхом подумал Дмитрий и начал звать во весь голос, как дитя, заблудившееся в лесу, зовет мать:

— Алексей!.. Алексей!..

Самолет вздрогнул снова. Мимо пронесся истребитель.

Разведчик, снижаясь, летел над лесом. Рядом с ним, крыло в крыло, шли два истребителя. Они ожидали его гибели. Дмитрий видел их, щуря глаза от ветра. Вдруг «обрезал» мотор. Машина начала клониться набок. Дмитрий выровнял ее управлением, но все же ощутил, что под нею нет опоры. Крылья, такие надежные и послушные до сих пор, ослабели.

Дмитрий посмотрел вниз и словно только теперь вспомнил, что там стелилась земля его родной Сумщины. Душа его встрепенулась. Он представил, как там, внизу, за ним наблюдают немцы, как они ждут, что он вот-вот выпрыгнет с парашютом, и как, заметив это, помчатся отовсюду, чтобы схватить его.

— Нет, живым меня не возьмете! — Он в самом деле прокричал эти слова, хотя и знал, что его никто не услышит. — Не придется потешиться надо мной!

Нет, он не будет падать на землю, как подбитая, бескрылая птица, он будет лететь к ней и на этих опаленных крыльях. Только бы найти цель, куда кинуть себя... Даром он свою жизнь не отдаст!

Дым ел глаза, забивал дыхание. В пламени трещала шерсть на унтах. Дмитрий закрывал рукой лицо и смотрел вниз. Впереди, в лесу, около поляны, стояли какие-то длинные сооружения. «Туда бы... вот там бы...» — на удивление спокойно взвешивал Дмитрий.

Машина снижалась. Пламя бушевало внизу, доставало до лица.

— Вот как погибают советские летчики!

Дмитрий выкрикнул эти слова в пламя, в шум ветра, в треск, издаваемый горящей машиной, и изо всех сил подал ручку от себя.

Самолет перевалился на нос. Воздушный поток рванул пилота с его места и кинул за борт. Перевернувшись в воздухе несколько раз, Дмитрий дернул за кольцо парашюта и неожиданно для себя повис над лесом. В эти же минуты между строениями немецкого аэродрома взлетел столб огня и дыма.

Лейтенант опускался. Он чувствовал боль в обожженном, а может быть, в раненом глазу, видел, как там, в отдалении, над сизым лесом громадной, темной, бородатой фигурой, наклоненной вперед, высоко поднимался черный дым, и было у лейтенанта сейчас одно желание — удариться со всего лету о холодную мерзлую родную землю, взорваться над врагом и этим закончить свою жизнь.

Молодая елка, которую задел при падении летчик, словно от удивления обронила иней и медленно расправила ветви. Дмитрий, почувствовав под ногами землю и укрытие среди леса, понял, что он спасен от гибели в воздухе и что теперь от него самого зависит, жить ему или нет, как и куда ему направиться. Он вмиг освободился от парашюта, втоптал его в снег и, озираясь, побежал куда глаза глядят, просто подальше от этого места.

Его ноги увязали в глубоком снегу, немели, он задыхался и быстро устал. Увидя впереди среди елок толстую сосну, он с разбегу упал под нее. Выхватил пистолет из кобуры и уже с оружием в руках подумал, что теперь он никому живым не сдастся: у него есть укрытие и полная обойма патронов — все для врагов, а последний — для себя. Он и сейчас, здесь, на земле, в лесу, еще весь дрожал от того огромного душевного напряжения, отчаянной готовности кинуть себя в огонь, стать самому грохочущим взрывом. Он совсем не помышлял, и сейчас, и в воздухе, о самосохранении. Все, что случилось с ним на высоте, во время боя: и загадочное исчезновение Шолоха, и непредвиденное спасение на парашюте, — все эти молниеносные события прошли сквозь его сознание, как обжигающий ток, как поток напряжения, страха, отваги, и оставили в его душе только неотступный холодок готовности к самопожертвованию.

Отдохнув, Дмитрий пополз дальше, в заросли, озираясь и прислушиваясь к каждому звуку.

В эти минуты Дмитрий совсем позабыл, что его окружали знакомые с детства лес и степь, что где-то неподалеку есть село, в котором его помнят; он и в мыслях не держал, что на отторгнутой врагом земле есть люди, есть жизнь. И снег, и деревья и небо, и солнце представлялись ему сейчас в каком-то неестественном свете, чужими, даже враждебными.

Дмитрий опять прилег под густым кустом ольшаника, прислушался:

Сколько так пролежал, не мог определить. Он просто ждал, когда завечереет, ему хотелось что-то услышать, увидеть, пусть даже лесную пичугу, ее щебет, но слышал только шум вершин, над которыми проносился утихающий ветер.

Но вот где-то близко фыркнула лошадь. Дмитрий замер. Да, где-то рядом скрипел снег. В просвете между елками показались сани. На санях во весь рост стоял солдат с автоматом; спереди, ссутулившись, сидел подросток и держал вожжи.