Оксана кинула картошину в таз.

— У-у, жабы! — процедила сквозь зубы.

Повар услышав это слово. Он как раз поднял над собой широкий кухонный секач да так и держал его, вытаращив глаза.

— Шаба? Шаба — плёхо. Где шаба, зачем шаба?

— Картошина холодна, как жаба, — сердито ответила Оксана.

Девушки, не сдержавшись, весело рассмеялись.

Направляясь в село, Дмитрий думал только о том, кого он там первого встретит. Кто это будет? Куда этот неизвестный его направит, по какой дорожке?.. Ему бы только найти надежного человека, с которым можно было бы посоветоваться, у которого можно было бы обо всем расспросить... В стогу или в сарайчике ему ночь не пересидеть, надо проситься в хату. А на кого там натолкнется? Кому доверится в своем несчастье? Повстречать бы старушку, чью-то мать, похожую на свою, она бы и спрятала, и глаз опухший промыла, и накормила бы, и унты просушила... Или встретить бы парнишку, увидеть бы где-то во дворе и позвать. О, парнишка бы и рассказал обо всем и не разболтал бы никому.

Размышляя таким образом, Дмитрий приблизился к крайней хате, которая стояла у самого леса, возле мосточка, на бугре.

Все, на что натыкался взглядом, казалось ему угрожающим, чужим. Такое чувство появилось в нем с той минуты, когда он приземлился. Только когда заметил на горке лоснящиеся следы саночек и пучок соломки, который, видимо, выпал, когда седок перевернулся, у него сладко защемило под сердцем. «Катались ребятишки», — подумал Дмитрий и смелее пошагал вверх по тропке.

Сарайчик. Дмитрий остановился, прислушался. Там кто-то жевал. Может, забраться туда, зарыться в сено и пересидеть до утра? Дмитрий вспомнил, как тепло в сарае, всплыли в памяти давние годы, детство. Он прислонился к стене и ощутил успокоение, даже радость, словно возвратился из далекого путешествия домой, в родное село.

Подошел к воротам — в одном окне теплится огонек.

«Зайду и постучу», — решил Дмитрий и вдруг посмотрел на себя как бы со стороны: разорванный рукав комбинезона, заплывший глаз, в руке пистолет... Кто же впустит в дом такое страшилище?

Что-то скрипнуло. Дмитрий бросился в тень. Еще скрипнуло. Что это? Да это же калитка! Но вот, кажется, действительно чьи-то шаги. Да, кто-то приближается сюда. В коротенькой поддевке, что-то несет под мышкой. Дмитрий подался к стене. Прямо на него шла женщина. Когда она остановилась перед калиткой, Дмитрий выступил из тени.

Видимо, его темная, взлохмаченная фигура странно выглядела под лунным светом, потому-то женщина, увидя его, словно окаменела. Дмитрий стоял перед ней. Она хватала ртом воздух, будто намеревалась закричать.

— Тише, — промолвил Дмитрий.

Женщина покачнулась, словно выпущенная из рук, которые держали ее до этого.

— Как же это ты сюда, родненький?

В ее голосе звучала жалость. Она позвала Дмитрия во двор, и он покорно пошел за ней.

В просторной, прибранной, притрушенной соломой, как на праздник, хате густо пахло распаренной коноплей, было тепло. Дмитрий прежде всего ощутил тепло, а потом уже заметил все другое: притушенную лампу, кровать, на которой, раскрывшись и разбросав руки, спала девочка, и чьи-то неразутые большие ноги, свисающие с лежанки.

— Петро, слазь быстрее, — наклонилась жена к мужу. — Тут наш летчик...

— А? Что? Какой к бесу летчик?

— Проснись скорее!

Женщина прошла мимо Дмитрия и со страху не решилась посмотреть ему в глаза.

— Раздевайся. Может, и обморозился?

Ноги спустились вниз, затем колыхнулось в тени вытянутое усатое лицо. Мужчина прокашлялся; пригладил волосы и, заскрипев протезом, встал на пол. Дмитрий доверчиво присел на лавку.

— Теперь вижу: товарищ летчик... Здравствуй! — подошел мужчина. Голос его звучал лениво, без заинтересованности и сочувствия. — Тьфу, наваждение! Сплю я или уже проснулся?... Он провел руками по желтоватому лицу. — Ну и сон!.. Жена шепчет: «Летчик», а мне как раз снится, что стою я на хате и не могу спуститься вниз. Прошу Марфу: «Подай лестницу», а она мне талдычит: «Летчик». «Да какой я тебе к дьяволу летчик, лестницу подставь!» — кричу ей и проснулся... Тьфу, голова, что казан, рождество провожали сегодня...

— И зачем оно человеку то, что ты мелешь? — буркнула жена, проворно нагибаясь у печи. — Помоги раздеться.

— Мне бы водички, будьте добры, — попросил Дмитрий, расстегивая на груди комбинезон.

Хозяин взял из рук жены полную кружку, подал.

— С холоду вода вкуснее всего, — сказал он и уставился глазами в карту, что под прозрачным верхом планшета, который лежал на столе. — «Воронеж», «Курск», «Сумы», — читал он, пока Дмитрий пил, потом кинул взгляд на зеленые кубики в петлицах гимнастерки лейтенанта и присел на лавку рядом с Дмитрием.

Хозяин этой хаты, Петро Глухенький, тоже когда-то был офицером, носил гимнастерку с кубиками в петлицах и скрипучие ремни с портупеями. Еще в тридцатых годах он пошел в армию, оставив дома молодую жену. За три года службы стал командиром и, как часто бывает с ограниченными сельскими мужчинами, которые быстро идут вверх, забыл о своей Марфе и о своем селе. Опьянев от успеха, забыл обо всем на свете. Марфа в Белице ждала Петра, родила без него дитя, вынянчила его, вывела, значит, из пеленок, а муж все не являлся в село, только и того, что изредка присылал письма: «По службе у меня все хорошо, усе идеть без никаких перемен». Жил для себя, был заядлым холостяком. Случилась ему под стать молодка, и он уже собирался во второй раз жениться, чтобы никогда больше и не показываться в Белице — все чужое околдовало его, ослепило, а свое ему стало ненужным. В то время вспыхнули бои на Карельском перешейке. Командир взвода Петро Глухенький, участвуя в боях, оказался в плену. Там ему ампутировали ногу, а после обмена пленными его в чем-то заподозрили, лишили золотых нарукавных нашивок и отпустили домой. Явился Петро Глухенький в Белицу, вспомнив отца и мать, вспомнив свою Марфу. Пришлось начинать жизнь сначала. Разыскал хату на краю села, в которой жила Марфа с дитем и братом Сергеем. Покорясь своей судьбе, Марфа простила Петру тяжкую обиду, приняла его, безногого. Командирская наука пригодилась Петру на работе возле двигателя, и он быстро, за какой-то год, так изменился, что редко кто из бельчан теперь и помнил, что Петро Глухенький высоко заносился, когда был командиром. Он и сам редко вспоминал свое прошлое, разве когда встречал приезжих офицеров в селе да еще когда крепко напивался.

Холодным морозным ветром воспоминаний дохнуло на Петра от лейтенанта Заярного, и он уже протрезвевшим сознанием понял, кто сидел рядом и что с ним сегодня случилось.

— Марфа, завесь окна и дай нам чего-нибудь перекусить, — сказал Петро, глядя на лохматые обмерзлые унты Дмитрия. — Значит, на парашюте спустился?

— Да.

— Ранили, когда ловили?

— Нет, в воздухе.

— А глаз хоть цел?

— Кажется, цел.

— Это главное.

Дмитрий опять взял кружку.

— А тут пошел разговор, что тебя поймали.

Не донес кружки до рта:

— Кого поймали? Где?

Улегшаяся было тревога опять охватила Дмитрия. Что он, намеревается раздеться? Почему же до сих пор не спросил, есть в селе немцы или нет. И кого это схватили? Неужели Шолоха?.. Эти мысли пробежали в голове Дмитрия, но все-таки чувство опасности не разбудили. Тепло так разморило его, что упал бы вот так и, забыв обо всем, спал бы и спал.

Умываясь теплой водой, он слушал рассказ хозяина, воспринимая и его слова, и касание пальцев к разболевшемуся глазу, и даже какой-то далекий, глухой выстрел сквозь непреоборимую усталость и дремоту.

А Петро резал хлеб и рассказывал. Случилось это под вечер. В Белицу примчалось на санях человек пять немецких солдат, вскочили в колхозную, все так же артельную, общественную, значит, конюшню, каждый запряг по паре лошадей в отдельные сани и, как на пожар, подались из села в разных направлениях. В одном месте подняли было стрельбу, потом все стихло, и через каких-нибудь два-три часа, совсем поздно, притащились обратно. Кони были в инее, солдаты обозленные: увидел один собаку возле конюшни — взял застрелил. Сердито погоготали между собой и подались на Ямполь. Кто-то из конюхов понял из их разговора, что солдаты искали в лесу летчика и будто бы поймали его, раненного, и направили к коменданту. Правда это или нет, кто знает, а то, что летчик спускался на парашюте, — это видела вся Белица.