— Ноль-семь или один и два. — Мелкой трусцой она проследовала через столовую и на кухню.

Спустившись в погреб, он принялся рыться в бутылках, которые, разумеется, не стояли, а лежали донышками наружу. Воздух был душный и сырой Виктору всегда нравилось, как пахнет в погребе, но тут он заметил полузасыпанные грязью доски красного дерева и подумал: «Вроде бы здесь я заказывал бетонную заливку». Позабыв про вино, он направился в дальний угол, где грязи было навалено выше всего, наклонился и потрогал доски… потрогал доски мастерком и подумал: «Откуда взялся этот мастерок? Только что его не было». Доска от прикосновения мастерка рассыпалась в труху. «Дом-то весь разваливается, — осознал он. — Господи боже. Надо сказать Мартине».

И думать забыв про вино, он поднялся наверх и принялся было говорить, что фундамент никуда не годен но Мартины нигде не было видно. И плита стояла совершенно пустая, ни кастрюль, ни сковородок. Изумленный, он потрогал плиту, и та оказалась холодная. «Разве Мартина не грела только что обед?» — спросил он себя.

— Мартина! — громко позвал он.

Никакого ответа. Не считая Кеммингса, дом был пуст. «Пуст, — подумал он, — и разваливается. Боже мой!» Он сел у кухонного стола и ощутил, как стул под ним слегка просел всего чуть-чуть, но он ощутил это совершенно явственно, как промялся стул.

— Мне страшно, — подумал он. — Куда делась Мартина?

Он вернулся в гостиную. «Может, — урезонивающе размышлял он, — она зашла к соседям, приправ каких-нибудь одолжить, масла или еще что». Тем не менее накатывал панический ужас.

Он взглянул на постер. Тот висел без рамки. И края были надорваны.

— Я же знаю, что она его застеклила, — подумал Кеммингс он метнулся через комнату и пристально вгляделся в постер. Выцвел… подпись художника выцвела подпись едва читалась. Мартина настояла, чтобы оправить в безбликовое, неотражающее стекло. Но стекла нет, и края надорваны! Главная наша драгоценность!

Неожиданно он обнаружил, что плачет. Это изумило его. Мартина пропала постер выцвел дом разваливается на плите пусто. «Ужасно, — подумал он. — И я ничего не понимаю».

Зато корабль понимал. Корабль вел тщательный мониторинг электроэнцефалограммы Виктора Кеммингса, и корабль понял: что-то не так. ЭЭГ показывала возбуждение и боль. «Я должен вывести его из данного контура стимуляции, или это плохо кончится, — решил корабль. — В чем ошибка? — спросил у себя корабль. — Дело, наверно, в глубинной, на подсознательном уровне, тревоге. Если, например, усилить сигнал — источник оставить прежний, а амплитуду повысить… Вот что случилось с номером девять: им овладела обширная подсознательная неуверенность виноват не я, это все его психологический уклад».

— Попробую-ка я более ранний период из его жизни, — решил компьютер. — До того как сформировались неврозы.

На заднем дворе Виктор разглядывал пчелу, которая попалась в паутину. Паук спеленал ее с превеликим тщанием. «Это неправильно, — подумал Виктор. — Пчелу надо освободить». Привстав на цыпочки, он дотянулся до опутанного плотным коконом насекомого, извлек из паутины и принялся, внимательно разглядывая, отматывать виток за витком.

Пчела ужалила его словно язычком пламени опалила.

— Почему она меня ужалила? — удивился он. — Я же хотел ее отпустить.

Он зашел в дом, к маме, и все рассказал ей, но мама не слушала она смотрела телевизор. Палец, где ужалили, болел, но, что гораздо важнее, Виктор не понимал, зачем пчеле жалить своего спасителя. «Никогда больше не буду никого спасать», — сказал он себе.

— Помажь бактином, — в конце концов сказала мама, оторвавшись от телевизора.

Он начал плакать. Это было нечестно. Он ничего не понимал. Он был ошарашен, испуган и ощущал ненависть к мелким живым тварям, потому что они тупые. Они ничего не понимают.

Он вышел на двор, покачался какое-то время на качелях, покатался с горки, поиграл в песочнице, а затем отправился в гараж, потому что услышал оттуда странный звук, шелестящий и стрекочущий, вроде вентилятора. В дальнем углу полутемного гаража он обнаружил птичку, бьющуюся в затянутое паутиной окно, пытаясь выбраться. Под окном, силясь достать птичку, прыгала кошка Дорки.

Он взял кошку на руки та потянулась всем телом, выпустила когти и вцепилась в птичку. Тут же кошка спрыгнула на пол и устремилась прочь, сжимая в зубах все еще бьющуюся птичку.

Виктор бросился в дом.

— Дорки поймала птичку! — объявил он маме.

— Чертова кошка! — в сердцах бросила мама, выхватила из-за кухонного шкафа метлу и устремилась на поиски Дорки. Кошка укрылась под кустами куманики метлой ее там было не достать. — Нет, пора кончать с этой кошкой, — проговорила мама.

Виктор не сказал ей, что это он помог кошке поймать птичку он молча глядел, как мама все пытается выгнать Дорки из-под кустов Дорки тем временем хрумкала птичкой с явственным хрустом разламывались косточки, совсем крохотные. У него возникло странное ощущение, словно он должен сказать маме, что сделал но тогда его накажут. «Больше не буду», — сказал он себе. Лицо его, осознал он, раскраснелось. Вдруг мама догадается? Вдруг у нее есть какой-нибудь тайный способ дознаться? Дорки не скажет ничего, а птичка уже мертва. Никто ничего не узнает. Он в безопасности.

Но чувствовал себя он скверно. Вечером он не мог есть ужин. Родители обратили внимание. Они подумали, что он заболел ему померили температуру. Он ничего не стал говорить о том, что сделал. Мама рассказала папе про Дорки, и они решили, что пора с Дорки кончать. Сидя за столом и слушая, Виктор ударился в слезы.

— Хорошо, хорошо, — успокаивающе сказал папа. — Не будем мы с ней кончать. Для кошки это вполне естественно ловить птичек.

На следующий день он сидел и играл в песочнице. Сквозь песок пробивались какие-то растения. Он выдрал их с корнем. Потом мама сказала, что это было неправильно.

Один на заднем дворе, он сидел в песочнице с ведерком воды и лепил из мокрого песка небольшую горку. Небо, с утра голубое и ясное, постепенно стало заволакивать. Над головой пронеслась тень, и он поднял глаза. Он ощутил вокруг наличие некоего духа — нечто большое-большое и способное размышлять.

— Ты в ответе за смерть птички, — подумал дух мысли его были понятны Виктору.

— Я знаю, — сказал он. Ему захотелось умереть. Поменяться местами с птичкой и умереть за нее, а птичку оставить биться о затянутое паутиной окно гаража.

— Птичке хотелось летать, есть и жить, — подумал дух.

— Да, — несчастным голосом отозвался он.

— Никогда больше так не делай, — сказал ему дух.

— Простите, — сказал он и ударился в слезы.

— В высшей степени нервотичная личность, — осознал корабль. — Кто бы мог подумать, что так тяжело будет отыскать хорошие воспоминания. Слишком много в нем страха, и слишком много вины. Он закопал все поглубже, но никуда оно не делось и теребит его — как собака тряпку. Где бы в его воспоминаниях найти что-нибудь утешительное? Я обязательно должен откопать воспоминаний на десять лет, иначе пиши пропало.

— Может, — подумал корабль, — все-таки моя ошибка в неправильном выборе надо, чтоб он сам выбирал из своей памяти. Правда, — осознал корабль, — это привнесет элемент вымысла. Что обычно нехорошо. Все же…

— Попробую-ка еще раз сегмент насчет его первого брака, — решил корабль. — Мартину он по-настоящему любил. Может, на этот раз, если интенсивность воспоминаний повысить, удастся побороть энтропический фактор. Мир его воспоминаний тонко искажался распадалась структура. Попробую ввести на это компенсацию. Решено.

— Как по-твоему, это действительно автограф самого Гилберта Шелтона? — задумчиво проговорила Мартина, стоя перед постером сложив на груди руки, она слегка покачивалась взад-вперед, словно пытаясь отыскать ракурс получше. — В смысле, что подпись могли и подделать. Цепочка-то была длинная перекупщик там какой-нибудь… Еще при жизни Шелтона или позже.

— Сертификат, — напомнил ей Виктор Кеммингс.

— Конечно же! — улыбнулась она своей очаровательной улыбкой. — К постеру Рей приложил и сертификат. Но что если сертификат — подделка? Тогда нужен второй сертификат, удостоверять, что первый — настоящий. — Рассмеявшись, она отошла от постера.