Ян Ольеслагерс наклонился вперед, взял щипцы и стал мешать ими в камине. Его роль в этой комедии была невыносима, и он решил положить этому конец. Он сказал резко:

— Черт возьми, и я это знаю.

Однако граф продолжал все в том же тихом, скорбном тоне:

— Верю, что ты это знаешь. Но я не мог, не мог отпустить ее. У меня не хватило сил на это. Можешь ли ты простить мне?

Ян Ольеслагерс вскочил с кресла и резко крикнул ему прямо в лицо:

— Если ты сейчас же не перестанешь дурачиться, то я уйду!

Но граф схватил его за руки:

— Прости, я не буду тебя больше мучить. Я хотел только…

Тут только Ян Ольеслагерс увидал, что его друг одержимый, и он уступил ему. Он крепко пожал ему в ответ руку и сказал со вздохом:

— Во имя Господа, я прощаю тебя!

Тот ответил ему:

— Благодарю тебя.

После этого оба замолчали.

Немного погодя граф встал, взял с одного стола большую фотографию в раме и протянул ее своему другу:

— Вот это для тебя.

Это был портрет графини на смертном одре. У изголовья стояли два великолепных канделябра из черного серебра, подарок Людовика XIII одному из предков графа. Черная гирлянда, висевшая между колонками кровати, бросала легкую тень на лицо покойницы. Быть может, благодаря этой тени, получалось впечатление, будто лежит живая. Правда, глаза были закрыты, черты лица застыли, и выражение не соответствовало дремлющему человеку. Но полуоткрытые губы улыбались странно и насмешливо…

Кружевная сорочка была застегнута до самого ворота, широкие рукава ее ниспадали до самых пальцев. Длинные, узкие руки были сложены на груди, и прозрачные пальцы сжимали распятие из слоновой кости.

— Она приняла католичество? — спросил фламандец.

— Да, в последние дни она обратилась, — подтвердил граф. — Но знаешь ли, — продолжал он тихо, — мне кажется, она сделала это, чтобы придать еще больше силы моей клятве.

— Какой клятве?

— Накануне смерти она заставила меня поклясться, что я буквально исполню ее последнюю волю. В этой воле нет ничего особенного, дело касается только ее погребения в часовне замка; она это сказала мне тогда же, хотя ее завещание я вскрою только сегодня.

— Так она, значит, еще не похоронена?

— О, нет! Разве ты никогда не бывал в нашей часовне в парке? Почти все мои предки были сперва похоронены на маленьком кладбище, среди которого стоит часовня. И только по прошествии нескольких лет останки их вырывали из могил, клали в урны из обожженной глины и ставили урны в часовню. Существует такой нормандский обычай, который, как говорят хроники, происходит со времен Роже Рыжего. Я думаю, что этот обычай установился в силу необходимости, так как едва ли хоть один из этих искателей приключений умирал дома. И вот товарищи умершего приносили домой его останки вдове. В нашей часовне покоятся кости Филиппа, который пал под Яффой, и Отодорна, которого называли Провансальцем, потому что мать его была графиней Оранской. Король Гаральд нанес ему поражение при Гастингсе. Там покоится также прах Ришара Батара, которого кальвинист Генрих казнил, потому что он на двадцать лет раньше попытался нанести удар кинжалом, более удачно нанесенный впоследствии Равальяком. Ночью его родной отец сам снял искалеченное тело сына с колеса, и впоследствии, когда король принял католичество и совершал свой торжественный выезд в Париж, отец, в виде искупления за ужасную смерть сына, получил графства Ла-Мотт и Круа-о-Бальи. Все мои предки покоятся там, как мужчины, так и женщины, все без исключения. И, конечно, туда я поставил бы также и останки Станиславы, не дожидаясь, чтобы она сама попросила об этом. Но она не доверяла мне после того, как это случилось, она думала, быть может, что я откажу ей в этой чести. Вот почему она заставила меня поклясться.

— Она не доверяла тебе?

— Да. До такой степени, что мое обращение и моя клятва не показались ей достаточными. Во время своей болезни она мучительно ворочалась на подушках, тяжело вздыхала и часто скрипела зубами. Но вот однажды она вдруг попросила меня позвать священника. Я послал за ним, и она с нетерпением ждала его прихода. Когда он наконец пришел, то она спросила его, какая клятва считается для христиан наиболее священной; он ответил: «Клятва, произнесенная над распятием». Потом она спросила его, разрешает ли церковь от клятвы, данной неверующему. Старый деревенский священник пришел в смущение: он не знал, что ответить, и наконец сказал, что каждая клятва священна, но что, может быть, церковь при известных обстоятельствах… Тут графиня ухватилась за него обеими руками, приподнялась с постели и воскликнула:

— Я хочу сделаться христианкой!

Священник колебался и ответил не сразу. Но графиня была настойчива, не отставала от него и крикнула ему:

— Разве вы не слышите? Я хочу сделаться христианкой!

Рассказывая все это, граф ни разу не поднял голос, но он задыхался, и на лбу у него выступили капельки пота. Он взял стакан, который ему протягивал его друг, и осушил его. Потом он продолжал:

— Священник стал наставлять ее, тихо и ласково, но в немногих словах. Он рассказал ей о сущности нашей веры, стараясь не слишком утомлять умирающую. После этого он крестил и причастил ее. Когда обряд был окончен, она еще раз взяла за руку священника. Голос ее был такой кроткий и счастливый, как у ангела; она сказала ему:

— Прошу вас, подарите мне это распятие.

Священник дал ей распятие, и она крепко охватила его обеими руками.

— Скажите, — продолжала она, обращаясь к священнику, — если христианин поклянется в чем-нибудь на этом распятии, то ведь он должен сдержать свою клятву?

— Да!

— Нерушимо?

— Нерушимо…

Она тяжело опустилась на подушки.

— Благодарю вас. Денег у меня нет, но я даю вам все мои драгоценности. Продайте их, а деньги раздайте бедным.

В этот вечер она не произнесла больше ни слова. Но утром она знаками подозвала меня к постели. Она сказала мне, что ее последняя воля находится в запечатанном конверте в ее портфеле. Я должен вскрыть его только три года спустя и в твоем присутствии.

— В моем присутствии?

— Да. Она заставила меня опуститься на колени и потребовала, чтобы я еще раз поклялся ей в точности исполнить ее последнюю волю. Я уверил ее, что сдержу клятву, данную ей накануне, но она не удовлетворилась этим. Она заставила меня поднять мою правую руку, а левую положить на распятие, которое она не выпускала из рук; медленно произносила она слова, которые я повторял за нею. Таким образом, я поклялся ей два раза.

— И тогда она умерла?

— Да, вскоре после этого. Священник еще раз пришел к ней и напутствовал ее. Но я не знаю, слышала ли она его на этот раз. Только когда он заговорил о воскресении мертвых и о том, что она увидится со мной, она слегка повернула голову и сказала: «Да, верьте этому: меня он, наверное, еще увидит. Это были ее последние слова. Говоря это, она тихо улыбнулась; и эта улыбка осталась у нее на лице после того, как она заснула вечным сном.

Граф встал и направился к двери.

— Теперь я принесу ее завещание.

Ян Ольеслагерс посмотрел ему вслед.

— Бедняга, — пробормотал он, — воображаю, какая чертовщина в этом завещании. — Он взял графин с вином и наполнил оба стакана.

Граф принес кожаный портфель и отпер его ключиком. Он вынул небольшой конверт и протянул его другу.

— Я? — спросил он.

— Да. Графиня выразила желание, чтобы ты вскрыл его.

Фламандец колебался одно мгновение, потом сломал печать. Разорвав конверт, он вынул лиловую бумагу и громко прочел несколько строк, написанных твердым, прямым почерком: