на улицу и во двор. «Ну, чего ты пришёл?» – спросил он не очень приветливо.

Совсем не похож на того доброго дедушку, который меня любил не так уж давно,

каких-то двенадцать-тринадцать лет тому назад. Но как раз за эти годы он столько

пережил, столько всяких гадостей вместо радостей досталось на его долю, он

состарился и перестал меня любить. «Да вот, папа письмо прислал». – «Слава

Богу. Прочитай мне, что пишет». Я начал: «Добрый день, жена моя Анна

Митрофановна, и дети Ваня, Зоя и Валя, а также низкий поклон отцу моему

Михаилу Матвеевичу, и ещё поклон тестю моему Митрофану Ивановичу, и тёще

моей Марии Фёдоровне, ихним детям Тимофею, Наде, Рае и Ане, а ещё соседям

Канубриковым…» Дальше шло перечисление жителей Ленинградской и в самом

низу отец вскользь сообщал, что лежал в госпитале, ранен в плечо, но кость цела, и

он опять на фронте, полевая почта номер такой-то.

Пахло в каморке почему-то сеном, деревенским лугом, я не

сразу увидел под потолком пучки травы, большие, будто веники для бани. Топилась

буржуйка, труба от неё шла в форточку, а на кругляках плиты стояла кастрюля в

черной копоти и на крышке её темная лепёшка напоминала мне детство, голод и

хлеб с лебедой. «Лекарственный хлеб, – сказал дед, – от желудка. Лечу людей

разными травами. Меня тут уважают, не хуже наркома живу, оружие выдали. – Он

показал на ружьё в углу и патронташ рядом. – Кормят меня тут, крыша над головой,

чего ещё надо? Дай Бог, чтобы и тебе так на старости лет было». – Он говорил без

иронии, он действительно доволен, будто живёт лучше всех. Смотрю на него и

думаю: я тоже буду вот таким со временем – усы, борода, будто из проволоки, глаза

маленькие, колючие, с блестящими чёрными зрачками, брови нависшие, лохматые.

Я не привязан к нему как к родственнику, мы давно не живём вместе, скитались мы

больше с другим дедом – по матери, Митрофаном Ивановичем. Но мне всё равно

его жалко. Меня он ни о чём не спрашивал, может быть, голодаем, или болеем, ни

слова. В углу на полочке я увидел маленький и привлекательный, как все старые

книги, томик в зелёном коленкоре. «Можно посмотреть книгу, дедушка?» – «Тебе

нельзя. Это Евангелие». Я не стал настаивать, хотя мне нравится просто подержать

в руках старинную книгу, полистать, на шрифт посмотреть с ятями, с ижицей и

фитой. «А тебе нужны белые штаны?» – неожиданно спросил он, согнулся,

вытащил из-под топчана бурый тёмный сундук, он его в ссылку с собой таскал, и

поднял крышку. Внутри на ней наклеены были ветхие блёклые картинки –

рассмотреть бы, так не позволит. Он сдвинул сухие пучки травы, завёрнутые в

старую газету, приподнял тряпьё и вытащил мне белые кальсоны, обыкновенное

армейское бельё. «Да что вы, дедушка! – усмехнулся я, сразу понял свою ошибку и

исправился: – Они мне короткие». – «Дали мне премию, – с гордостью сказал он. –

За порядок. – Помолчал, спросил хмуро: – Сколько тебе лет, Ваня?» Я сказал. Он

продолжал отрешенно: «Даст Бог, к тому времени война кончится. Вот, Ваня, как

получается. Три сына у меня, и всех на войну забрали». Может быть, он хотел

сказать, что раскулачили, сослали, прав лишили, вредителем объявили, а как

припёрло, всех сыновей забрали. Нет, он так не сказал и, наверное, так не думал, он

другого склада, он только внешне сердитый, а по сути смиренный. «Вася,

трактористом был, теперь танкист. Саша, средний – сварщик, на войне. И Паша,

отец твой, самый старший, тоже на войне. Ни от кого письмеца нет, ничего про них

не знаю. Так вот и живу, хлеб жую. Да ещё два внука на войне, Витя и Серёжа,

Шурины дети, они со мной в ссылке были на Аральском море, их оттуда в

рогожных кулях вывезли вместе с рыбой. Пятеро мужиков, весь мой род на войне.

Один ты остался. Да вот я. – Он сидел, сутулясь над своим сундуком горемычным с

травами, и говорил, будто сам с собой. С кончика усов скатилась крупная капля,

хотя я не услышал ни вздоха, ни всхлипа, ничего похожего на плач. Утёрся широкой

тёмной ладонью, посмотрел на меня влажным ясным взором. – Ну, ладно, Ваня,

ещё заходи, а сейчас мне по делу надо».

Разные у меня деды. По отцу – живёт один-одинёшенек, к нам

не ходит, ничем нам не помогает. А дед по матери совсем другой, он не сможет жить

один в тесной каморке, у него свой дом, большой сад, он всю родню может у себя

поселить, а уж бочку возить его под ружьём не заставишь. Сейчас он кормит

огромную семью, посчитаем, сколько нас. Сам дед с бабушкой, сын их Тимофей,

холостой пока, на Шестидесятом работает, дочь Надя с тремя детьми, мал-мала

меньше, муж её, Маторин, на фронте, ещё дочь Рая, студентка, учится в

медицинском, и самая младшая, Анька, школьница. Вдобавок ещё мы четверо с

мамой – вот такую орду кормит Митрофан Иванович, тринадцать душ, и только

один Тимофей получает хлеб по карточке 600 граммов, как рабочий. Остальные все

иждивенцы. Дед работает на мелькомбинате, он всю жизнь держится ближе к хлебу.

Раз в месяц он даёт нам муки на лапшу. Нет у нас ни пирогов, ни пышек, но лапша

есть, иногда ещё галушки делаем и затируху.

Разные у меня деды, один ближе к семье да к хлебу, а другой –

к траве да Евангелию. Разные у них будут потомки, и на кого я похож, для меня

важно. Один дед упрямый, буйный, исключительно деловой, не зря у него фамилия

еврейская – Лейба, хотя он считает, не фамилия это, а кличка деревенская, по-

украински значит «лодырь». Было их семнадцать душ в семье, трудились, не

покладая рук, но достатка не было, вот и решили уехать в Сибирь, где земли много.

Один мой дед шумный, с множеством друзей и знакомых, а

другой тихий, безропотный и одинокий, как нарочно подобрались. Один сильный,

хваткий, а другой слабый, чудаковатый, кальсоны подарил внуку, «как нарком

будешь ходить». Сказать по правде, не хочу я походить на своих дедов, у обоих

никакого образования, а я получу высшее. У меня будет профессия, какой деды и во

сне не видели. Однако я понимаю, яблоко – от яблони. В любом случае мне

достанутся их свойства. Недостатки надо преодолеть и забыть, а достоинства

помнить и развивать.

«Пятеро мужиков на войне, один ты остался…» Мои

брательники Серёжа и Витя почему-то оказались на Аральском море, а я туда не

попал, и никакого моря до сих пор не видел. Мама рассказала, при раскулачивания

наша семья жила отдельно в какой-то халупе, и нас не тронули. А тётя Шура с

мужем Бобылёвым и детьми жила с дедом, вот и загнали их всех на остров в

Аральском море. Скоро сват Бобылёв получил от сосланных весточку – живём

плохо, мучаемся без пресной воды, приезжайте и заберите хотя бы детей. Что

делать? Бобылёв вместе с моим отцом собрали денег, взяли с собой спирта бочонок,

доехали поездом до станции Аральск, расспросили рыбаков, где тут ссыльные, и

поплыли на остров. Укачало их на судёнышке с парусом, блевали всю дорогу,

высадились еле живые. Оказалось, наши здесь, только на другом конце острова, на

рыбзаводе. Если по морю, то километров сто с гаком, а по суше – вполовину

меньше. От слова «море» наших магелланов выворачивало наизнанку, но как по

песку пойдёшь? Наняли казаха с двумя верблюдами, он сел на переднего, взял

бочонок со спиртом, а сват Бобылёв с моим отцом – на заднего, и двинулись в путь.

Мучение вышло в сто раз хуже, чем на парусной лодке. Проводник всю ночь гнал

верблюдов, боялся, что на рассвете их засекут стражи порядка, верблюдов отнимут,

а самого проводника отправят в тюрьму. Сват стонал и охал на весь остров, не мог

найти удобного положения, верблюд шагал быстро и враскачку, седоков мотало из

стороны в сторону, а проводник чем дальше, тем сильнее погонял – могут поймать,