«Впервые ты обратился к нам, Эридани, — яркий и глубокий голос словно бы разлился под сводами храма золотистым жидким светом. Он был везде, эхом отражаясь от каждого уголка святилища, и ясно звучал в голове оракула, — ты несешь в этот мир наше знамение и нашу волю, но при этом нарушил божественный запрет, наложенный нами. Ты ведь помнишь, что тебе нельзя любить».

      Оракул облизнул пересохшие губы и опустил голову.

      — Значит, это из-за меня? — спросил он почти беззвучно, но все равно ему казалось, что его шепот звучит громовым раскатом в абсолютной тишине храма. — Лишь из-за моей любви он умрет? Но ведь вы знаете, что я никогда и ни за что не нарушу вашу волю, не поступлюсь вашим даром ради его любви. Я просто хочу… чтобы он жил.

       «Дитя мое, — голос бога внезапно стал мягким и почти ласковым, утратив свою безликую холодность, — это его выбор и его решение».

      — Но ведь ты, Карашшх, в силах изменить это, — потеряв всякую сдержанность, почти воскликнул юноша. — Тебе ведомы жизненные пути всех созданий на этой земле, твоею волею они живут и умирают!

      «Но не я принимаю за них решения, — отозвалась сияющая сфера мягко. — Судьба не подвластна никому, даже богам, Эридани».

      Сфера потускнела, и оракул понял, что боги больше не скажут ему ни слова.

      Печальный и потерявший всякую надежду, вышел он из храма. Бледный, смирившийся с судьбой. Казалось, этот разговор выжал из него все жизненные соки. И не осталось больше в нем желания поддерживать тот огонь, что заставлял жить и дышать. Ведь завтра уже Калиг уйдет и никогда не вернется.

      А той же ночью, на рассвете, перед самым походом, другой явился в храм Триады. И, в отличие от императорского жреца, шел в приподнятом настроении, едва ли не насвистывая себе под нос веселую мелодию. Лучи солнца отражались от его золотых доспехов нестерпимым сиянием. Калигу было тепло и легко на душе. Ведь он знал, что цель его близка и никто — ни Боги, ни Судьба, ни уж тем более кальдоны — не отнимет у него то, чего он так страстно добивается уже давно.

      — Карашшх! — воскликнул наследник громко, и его непривычно звонкий голос отразился от стен храма таким же звенящим эхом. Он зажег в курильницах благовония и положил на медную чашу три черных цветка хрисании — символы бога Смерти. — Я призываю тебя.

      Бог не появился, не сверкнула молния, не загрохотал гром, но ветерок всколыхнул подвешенные к потолку массивными цепями большие медные блюда-курильницы, на которых дымились травы, распространяя по храму дурманящий запах.

      — Чего хочет тот, кто желает умереть раньше срока? — Безликий, холодный голос бога смерти раздался оглушительно, как удары гонга.

      — Я желаю заключить с тобой сделку.

*   *   *

      Ему было известно, что сражение продлится пять дней и шесть ночей. Битва будет жестокой. Все это время Эридани почти ничего не ел, не пил и сам походил на труп, тенью бродя по саду и дворцу. Даже старейшины старались его не трогать, хотя не раз посылали к нему придворных лекарей, опасаясь за здоровье бесценного оракула.

      К исходу этого срока Эридани казалось, что он сойдет с ума. Перед глазами все стояла эта ужасная картина смерти, и он не в силах был изгнать ее из своих мыслей. В голове вертелась лишь одна: судьбу не изменить.

      То, что начертали боги, нерушимо.

      Он не пролил ни единой слезы, просто медленно таял, словно на глазах. Знал, что не протянет долго. Уже давно оракул подумывал о том, чтобы выпить яду и уснуть вечным сном, и пусть потом Велех не пустит его в посмертные чертоги, и он попадет во владения Карашшха, но лучше так, чем никогда больше не увидеть улыбки Светозарного, не услышать его тихий шепот, не почувствовать почти невесомые ласки. Большего им было не дано. Оракул не может отдать свое тело никому, иначе утеряет бесценный дар видеть прошлое, настоящее и будущее.

      Но все же Эридани тянул. Ждал. Понимал, что чуда не произойдет, не случится, но глупая надежда не хотела умирать.

      Он целыми днями сидел на балконе и смотрел вдаль, за городские ворота, ожидая, когда на горизонте покажется пыль от копыт гонцов и появится размытое черное пятно знамени, означавшего, что принц мертв.

      А они все не появлялись, пока однажды на рассвете седьмого дня, когда Ишшну в очередной раз зажег солнечный шар, вдалеке не показалось то, чего так долго ждал оракул. Только вот флаг был отнюдь не черным, а серым. Это означало… что наследник жив, но почти при смерти.

      Эридани взвился с места и бросился в конюшню — встречать вернувшихся с битвы воинов. Сердце колотилось так, словно хотело вылететь из груди. Улицы столицы уже были забиты горожанами, которые вышли встречать победителей. Пребывая в смятении и нарастающем волнении, Эридани не видел ничего и никого перед собой, слепо пробираясь сквозь толпу к центральной улице, по которой шествовали возвращающиеся с битвы воины. Он не смог подобраться слишком близко, но видел, как принца доставили во дворец.

      Светозарного несли на огромном золотом щите шесть воинов, оставляя по песку, что усеивал улицы толстым слоем, волнообразные следы своих длинных хвостов — иланцы все еще не сменили боевую форму нага на привычную, и костяные шипы на их плечах угрожающе щерились в стороны, а голову венчали аккуратные небольшие рога.

      Лишь в мраморном вестибюле дворца Эри смог приблизиться к щиту. Увидев его, воины отступили, осторожно водрузив щит на возвышение из белого камня, что стояло посередине огромного зала. Он взял принца за руку, глядя на него с бесконечной любовью и облегчением оттого, что Калиг все еще дышит. И вместе с тем поверить в это было невозможно, ибо много лет любые видения Эридани сбывались до мельчайшей детали. Как же такое возможно? Слезы застилали глаза, мешая видеть, но он не обращал на них внимания — боялся, что, если моргнет, Калиг просто исчезнет.

      — Вот видиш-ш-шь. — На губах Горгона запеклась кровь. — Ты всегда говорил, что судьбу не побороть.

      Когтистые пальцы нага крепко сжали хрупкое, тонкое запястье Эридани.

      — Ты ош-ш-шибалс-с-ся, Всевидящий, — продолжал шептать едва слышно повелитель Илании. — Я вос-с-стану, займу трон и возьму тебя в супруги. Теперь… волею богов я имею на это право.

      — Так вот зачем ты… — Светло-зеленые глаза Эри широко распахнулись.

      Оракул перебрал все варианты, гадая, почему Калиг так рвется на эту битву, даже зная, что умрет. Он думал, что, может быть, Светозарный хочет наконец доказать, что давно уже созрел, чтобы занять трон. Думал, что хочет таким образом показать всем, что он уже воин, ведь так было принято у иланцев. Битва как обряд инициации. А происходили в империи битвы довольно часто, ибо набеги кальдонян возникали периодически. Он даже предполагал, что в этой финальной битве, когда кальдоны объявили им войну в открытую, он хочет одержать победу даже ценой собственной жизни. Но юному оракулу и в голову не пришло, что Калиг желает доказать в первую очередь богам — он достоин их Гласа на земле.