— Для меня это тоже загадка, — услышал он рядом с собой знакомый голос Гарри Йонсона. — Не возражаете, если мы походим вместе?

Нефедову показалось, что Йонсону надо о чем-то поговорить с ним, и не стал возражать, хотя процедура приведения в порядок его собственных чувств и мыслей еще не была завершена, и он по-прежнему больше всего хотел бы побыть в одиночестве.

Они тихонько побрели в сторону высокого холма, на вершине которого стояло наглухо заколоченное каменное здание (когда-то здесь, наверное, был ресторан), с ростом современной цивилизации и мелкого вандализма пришедшее в упадок, как и почти все другие парковые строения.

Они шли молча. Йонсон хмурился, погруженный в какие-то свои мысли и заботы. Он был лет на пятнадцать моложе своего спутника и работал под его началом в Центре. Несмотря на иксляндское, то есть явно нордическое, происхождение, в его внешности было что-то восточное. Высокий лоб, черные и густые, тщательно зачесанные назад волосы, крупный нос с горбинкой, карие глаза — тип не совсем обычный для маленькой европейской страны, где мужчины большей частью белокуры и голубоглазы, как викинги на старинных гобеленах.

— Как продвигается ваша работа? — спросил Нефедов скорее из вежливости. О работе они могли бы поговорить и в Центре.

Йонсон заговорил как бы нехотя. Год назад он сам пришел к Нефедову. Кроме составления и редактирования документов он хотел заняться сбором данных о важнейших фирмах и банках своей страны, регистрируя все, что может указывать на их связи с концернами США, ФРГ, Великобритании и других государств. Нефедов не возражал, хотя его собственные научные интересы лежали далеко от Иксляндии. Он даже согласился консультировать своего сотрудника, полагая, что собранный Йонсоном материал может пригодиться, когда его сектор в Центре, больше всего занятый деятельностью транснациональных корпораций в развивающихся странах, займется вплотную исходившей от этих корпораций угрозой суверенитету малых индустриально развитых государств. Время от времени он вежливо осведомлялся у Йонсона, как идет его исследование, но тот отвечал скупо, не вдаваясь в детали. И сейчас в его словах не чувствовалось особого интереса.

— Папки мои разрастаются, Серж, — говорил Йонсон, мягко ступая по плитам лестницы, ведущей на холм, — они уже занимают довольно много места. Лично я не нахожу в них ничего экстраординарного. Типичная картина, которую можно увидеть сегодня в любой европейской стране, не только малой, но даже большой. Да что об этом долго говорить! Вам все это хорошо известно. Раньше говорили «интернационализация», теперь — «глобализация». Одни считают, что это высший показатель прогресса, что преодолеваются национальная косность, провинциализм, другие же видят тут признаки гибели цивилизации, в которой они выросли и без которой не мыслят своего существования.

Йонсон замолк. Они достигли вершины холма и остановились у балюстрады, глядя на разлившееся под ними и обнесенное высокой решеткой водохранилище. Оно возникло в прошлом веке, когда создавался первый централизованный нью-йоркский водопровод. На месте нынешнего парка тогда паслись пригородные фермерские стада, а город оканчивался в нескольких километрах к югу, где-то около нынешних Тридцатых стрит.

Перед глазами Нефедова вдруг возникли картинки среднеевропейского городка, в котором он недавно был проездом. Городок до сих пор сохранил свое средневековое обличье: одноэтажные и двухэтажные желтые с белым дома, высокие крутые черепичные крыши, стремящиеся к облакам шпили церквей, дворы, заросшие зеленью и вымощенные крупным тесаным булыжником, узкие каменные проходы с глухими стенами, за которыми возвышались деревья, расставленные на площадях кресты на каменных постаментах — то в память об эпидемии чумы, то в честь гильдии виноделов или табаководов. Причудливое переплетение архитектуры разных национальностей и религий — бог знает откуда взявшиеся здесь, вдали от Средиземноморья, греческие и турецкие улочки. Наверное, в то время, когда возникал этот городок, люди тоже жаловались на вечное перемещение и смешение народов, на бесконечные завоевания и освобождения и спорили о прогрессе и гибели традиционного и привычного. Должно быть, и в Иксляндии, где Нефедов никогда не бывал, городки были именно такими, еще как бы живущими в другом веке, но уже тронутыми то тут, то там однообразной рекламой новейших технических чудес своих и чужих промышленных гигантов.

— Я бы хотел выпить пива, — сказал Йонсон. — Вы любите немецкое пиво? Пойдемте, тут недалеко.

Они вышли из парка на Восемьдесят шестую стрит и, пройдя три-четыре квартала, оказались в районе немецких магазинчиков и кафе, разыскали маленькую пивную и сели за столик в дальнем углу.

— В Иксляндии пиво лучше, — заметил Йонсон, — но немецкое тоже вполне приличное.

Им принесли по кружке пива и по порции татарского бифштекса.

— Я хочу рассказать вам одну историю, — сказал Йонсон, глядя прямо в глаза Сергею. — Она, между прочим, связана с моими папками.

«Так вот в чем дело, — подумал Нефедов. — Человек нуждается в исповеди. Придется выполнять обязанности священника». Он явно не был настроен серьезно. Вспомнил, как когда-то в вагоне-ресторане польского поезда один немецкий профессор спросил его: «А вы знаете, что такое татарский бифштекс?» Он тогда про себя рассмеялся, потому что ел его третий раз за день.

— Вас, конечно, как и всех, — начал Йонсон, — потрясло убийство Берта Нордена. Знаете ли вы, что мы с ним в молодости были близкими друзьями? Да, вместе ходили в университет в Сент-Марино, увлекались экзистенциализмом, приглашали девушек в кабачки. Это был очень светлый и очень честный парень. Нет, он не был наивным. Уже в те годы он обладал способностью анализировать самые сложные ситуации, моментально распознавать почти незнакомых ему людей, видеть их сильные и слабые стороны. Я называю его светлым не из сентиментальности, а потому, что в то время он никогда не терял веры в людей, какие бы подлые экземпляры ему ни попадались. Он никогда не шел на сделки с совестью и не пользовался своей властью над людьми.

Потом наши дороги разошлись. Ему было уготовано блестящее будущее. Он, наверное, это понимал и не разменивался на мелочи, не бродил по свету в поисках удачи. Остался в нашей провинциальной стране, очень быстро вошел в группу молодых реформаторов социал-демократической партии и за какой-нибудь десяток лет оттеснил стариков-ихтиозавров. Когда партия пришла к власти на очередных выборах, он стал премьер-министром.

Нефедов знал о европейской социал-демократии из книг и журналов. После войны она наиболее последовательно выражала атлантические, проамериканские настроения там, где социал-демократические ихтиозавры и мастодонты захватили власть еще в довоенные времена. Они люто враждовали с коммунистами и изгоняли из своих партий любого, кто ставил под сомнение правомерность подобной непримиримости. Когда-то давно некоторые из мастодонтов были марксистами, но, казалось, это только усиливало их ненависть к последователям Маркса. Новая же поросль социал-демократии воспитывалась на идеях либерального реформизма, никогда не знала марксизма, но зато весьма прагматично считала, что без примирения с СССР нельзя разорвать шизофреническую спираль вооружений. Это были осторожные молодые люди, осознававшие шаткость своих позиций в обществе, где милитаризм был не просто душевной болезнью, но и ощутимой материальной силой. Они двигались вперед очень осмотрительно, боясь нарушить политический баланс, позволивший им, несмотря на их взгляды, возглавить правительства и направлять политику в странах, где корни консерватизма были очень глубоки. Норден был одним из них, причем, пожалуй, наиболее блестящим. Он обладал тем особым шармом, который притягивал не только колеблющихся, но и противников.

— Я уехал в Америку, когда обстановка была другой. Мне тогда казалось, что в нашей провинции душно, я искал большой мир и только в нем видел возможность найти свое призвание. Мне удалось получить лучшее образование, чем Нордену. Я раньше него приобщился к международной деятельности. Но так и застрял в ООН. А он и женился удачно, и карьеру сделал феноменальную. Стал фигурой не только национального, но в какой-то степени даже мирового масштаба.