Над Вислой пронеслась Ванда и расправила полы своего платья над верхушками деревьев. Они выглядели как медно-янтарные столпы. Ванда задержалась перед заходящим солнцем, покачалась на прозрачных облачках и осыпала Сорку блестками, слепящими песчинками.

Неясный образ матери, наряженной в субботние турецкие шали, манил, показывая Сорке жемчужное ожерелье и длинные бриллиантовые серьги. Она сняла с груди медальон в виде Стены Плача, размером с золотое блюдечко, рассмеялась и позвала к себе…

Влажная прохладная земля, трескаясь от избытка свежести, кишела миллионами тварей. Она дышала тяжело и прерывисто, испуская тысячи запахов, гудела и обволакивала, поглощала все вокруг.

Сорка почувствовала, как земля охлаждает ее тело, а от ароматов кружится голова. Она вцепилась кончиками пальцев ног и рук во влажную землю. Та впитала в себя все клеточки тела Сорки, спавшие в течение пятнадцати лет, и стала понемногу открывать их, будто заряжая силой и наполняя жизнью. Сорка зажмурилась еще сильнее.

Недовольная спокойствием Сорки, Ванда хватала одно облачко за другим, яростно бросала их на холм и разрушила его. Из облаков появился юный Потоцкий на черном коне и направился к Сорке.

Изящный, со светлыми локонами, он спустился с коня и нагнулся:

— Прекрасная пани, не пугайся! Это я, твой возлюбленный. По лесам, по полям я ищу тебя. Дубы состарились, засохли от старости, ушли в землю, и та вырастила крепкие дубы еще выше — до облаков, а я все ищу тебя. Теперь никто нас не разлучит! Иди, прекрасная пани, сядь на мою черную лошадь, держись за мой белый плащ, иди! Столы накрыты, гости ждут нас, мой дворец пустует без тебя…

Граф взял ее на руки, завернул в белый плащ, и конь полетел, понесся, как черный орел, через леса.

Сорка чувствовала, как горят, пылают бледные губы графа, и прижималась к нему все сильнее и сильнее, ух!

Усталая и задумчивая, Сорка очнулась, расправила помятое платье и почувствовала, что с ней что-то произошло. Вещи, которых она раньше не замечала, вдруг прояснились у нее в голове, она словно взглянула на них по-новому. Сорка устыдилась самой себя и оглянулась. Ей показалось, что в полутемном лесу, где-то там, за деревьями, сидят папа, Брайна, Борех и глаз с нее не спускают. Ее лицо загорелось жарким огнем. Со всех сторон она слышала шаги, видела тянущиеся к ней руки. Сорка вынула из-за пазухи птенца, посадила его на ветку и отправилась домой.

Лес шумел, казалось, он стал гуще, тут и там стояли стройные юноши и протягивали к ней руки в ожидании. В первый раз Сорке стало страшно идти через лес, она свернула к Висле.

Соленый ветерок, доносящийся с Вислы, взбодрил Сорку, и она почувствовала себя свежей и счастливой. Сорка почти бежала домой, дотрагиваясь до каждого деревца на дороге, до каждого куста. Она вспомнила, как Борех сидел на лошади, испуганно бормоча, и громко рассмеялась. Внезапно ей стало холодно. Сорка побежала быстрее, не желая ни о чем думать, но взмокший, перепуганный Борех, как назло, не выходил у нее из головы.

Во дворе Сорка остановилась. Лохматая хромая собака вышла из будки, потянулась, хрипло залаяла и принялась вертеться вокруг Сорки. Собака что-то почуяла, внезапно встрепенулась, попыталась погнаться за своим хвостом, но перебитая лапа мешала ей. Она растянулась рядом с будкой и стала наблюдать. Куры уже уселись на насест и дремали. Квочка звала цыплят спать неторопливо, словно хозяйка в летах. Покопавшись лапками и клювом, она нашла зернышко, и стайка птенцов кинулась к матери, вытянув шейки.

Черный коршун с кривым темным клювом, похожим на топор, показался высоко в небе и стал нарезать круги, поглядывая злым глазом на цыплят. Курица раскудахталась, расправила крылья, распушила перья и накрыла птенцов.

Коршун спустился, открыв черный кривой клюв. Покрасневший глаз брызгал огнем. Курица с кудахтаньем бросилась ему навстречу. Полетели перья. Коршун отступил, у курицы из ранки потекла кровь.

Коршун со страшными криками взмыл вверх, вновь ринулся вниз, готовый наброситься на курицу, но быстро повернул крылом, схватил в клюв цыпленка и пропал из виду.

Курица закудахтала и забегала по двору, как безумная.

Неожиданно, за одну ночь, Сорка выросла из своих платьев, день ото дня она хорошела и взрослела. Руки и ноги, которые раньше были такими длинными и угловатыми, внезапно округлились. За несколько летних месяцев она пропиталась распаренной землей и солнцем и поспела, как сочное утро. Зрелость проступала сквозь ее легкое летнее платьице.

Сорка редко сидела дома и целыми днями бродила по лесу, забираясь далеко в дремучую чащу, куда никто не ходил. Словно волшебнику, вызывающему мановением волшебной палочки, кого ему вздумается, Сорке нужно было только улечься под деревом, закрыть глаза, и юный Потоцкий со светлыми локонами представал перед ней. Она делала с ним все, что хотелось ее девичьему сердцу.

Его почти всегда сменял Кроненберг, которого Сорка освобождала из тюрьмы и уводила в чащу леса, мечтая быть только с ним. Соскучившись от чрезмерного счастья, Сорка отправлялась с Кроненбергом путешествовать по свету. Где бы они ни появлялись, люди становились счастливее, больше не делились на богатых и бедных, переставали закрывать дома и, танцуя, выходили им навстречу, и стар, и млад.

Когда Сорка открывала глаза и вспоминала, что все — лишь мечта, ее это не смущало, словно бы она не верила в фантазии. С полузажмуренными глазами она продолжала грезить и часами болтала с изящным юношей.

Сорка в белом батистовом платье лежала за деревом. Она убрала со лба растрепанные пряди, обернула два раза волосы длинной нитью кораллов, закрепила ее на манер короны вокруг головы и улыбнулась стройному юноше — Кроненбергу:

— А ты меня любишь? Сильно любишь?

— Конечно, я тебя люблю!

— Неправда. Если бы ты меня любил, то не носил бы шлейф за Цешкой.

— Какая ты упрямая! Не только шлейф я бы за тобой носил, но и следы твоих ног целовал…

— Тогда ложись к моим ногам!

Кроненберг опустился на колени и поцеловал ее ноги.

— Вот так!

— Ты больше не пропадешь? Не оставишь меня одну, а сам пойдешь к крестьянам?

— Я тебя не оставлю!

— Ненавижу крестьян.

— Почему?

— Не знаю… Они бьют своих жен. А правда, Брайна говорит, что тебя били в заключении?

— Правда!

— И ты позволил?

— Они были сильнее.

— И крестьяне, сидевшие с тобой, позволили тебя бить?

— Им ничего не оставалось делать.

— Они могли бы помочь. Видишь, не ходи к ним больше, не рискуй жизнью. Обещаешь, что больше не пойдешь?

— Нет.

— Я тебя не люблю, уходи, я разозлилась!

— Сорка!

— Что?

— Не сердись!

— Обещаешь?

— Да.

— Тогда обними меня!

— Крепче?

— Крепче!

— Мне страшно!

— Не бойся, дорогая, я с тобой!

— Ты видишь русалок?

— Что они делают?

— Шьют мне платье.

— Из чего?

— Из серебряных капель воды, голубых волн, золотистых струй…

Перед Соркой появилась русалка.

— Дорогая, идем скорей! Столы накрыты, гости ждут нас, а дворец пустует без тебя, моя царица, царица Вислы!

— Мне страшно!

— Не бойся, я с тобой!

— Я боюсь запутаться в моих одеждах.

— Так сними их.

— Ты прав.

Сорка встала и расстегнула батистовое платьице. Оно, свернувшись, упало к ногам. Сорка выпрыгнула из одежки, принялась снимать туфли и закапризничала:

— Я стесняюсь.

— Кого?

— Тебя.

— Меня?

— Да.

— Птичка моя!

— Тогда спрячься там за деревом, иначе я не разденусь… Ты подглядываешь! Не смотри… Вот так, слушайся меня!

Сорка, в белой рубашке до колен, перескакивала с одной ноги на другую. Ей было непривычно ходить босиком. Она то и дело хваталась за ногу, хромала, шагала, словно по битому стеклу.

Сорка зашла в воду по щиколотку и, зажмурив черные глаза, наслаждалась прохладной водой и палящим солнцем. Она немного приподняла рубашку, словно боясь ее намочить, и посмотрела в чистую прозрачную Вислу, где светился каждый камушек, каждая травинка тянулась вверх, играя с солнечными бликами. Зеленая лягушка разлеглась на берегу, перестала квакать и грелась на солнце, опустив лапки в воду.