«Вот он, камень, брошенный в цель», — слушая неторопливую плавно-тягучую речь Посадовского, подумал Мишенев. И взгляд его невольно задержался на Мартове, самодовольно потряхивающем косматой головой.
— Какие мотивы могут быть выставлены в защиту предложения товарища Русова? — продолжал оратор. — Единственные, — что при старом составе могли быть шероховатости и для устранения этих шероховатостей необходимо сократить число редакторов и выбрать трех. Но где уверенность, что без этих шероховатостей «Искра» была бы лучше? Отчего невозможно предположить, что, именно благодаря им, «Искра» вышла такая, как она есть? Я думаю, мы не имеем возможности входить в разбор того, кто из старой редакции и какую роль играл в создании «Искры», и, так как выбор трех лиц не представляется мне возможным без этого анализа, я против предложения товарища Русова и присоединяюсь к предложению признать старую редакцию «Искры» в полном составе — редакцией нашего Центрального Органа…
И когда Посадовский коснулся шероховатостей, которые искровцам большинства были видны и понятны не только по прежней неслаженности в работе редакторов, но и по спорам, Мишеневу стало ясно, надо сейчас же выступить, сказать обо всем прямо и честно.
— Товарищ Посадовский, предлагая утвердить старую редакцию, говорит, между прочим, что «если и есть кой-какие маленькие шероховатости», то съезд не компетентен входить в рассмотрение подобных обстоятельств…
Владимир Ильич слушал Мишенева, чуть склонив голову набок. Он левой рукой пригладил волосы на затылке, потом что-то записал своим стремительно летучим почерком.
— По моему же мнению, — продолжал Мишенев, — для большинства съезда в настоящий момент вполне ясно видно, что такие «шероховатости» несомненно существуют. И именно ввиду этого я присоединяюсь к предложению товарища Русова, что редакция должна быть выбрана съездом в составе трех лиц, путем тайной подачи голосов…
Герасим Михайлович не предвидел, что речь его вызовет переполох в стане антиискровцев. Разногласия с политической почвы будут перенесены в сугубо личную сферу, и слова его, как козырную карту, мартовцы используют в своей нечестной игре. И ее начал Мартов, нетерпеливо вскочивший со своего места. Не пытаясь пройти к столу, он с ходу пошел в атаку и с явно провокационной целью заявил, что после того, как последний оратор поставил вопрос о внутренних отношениях в бывшей редакции «Искры», он и другие редакторы — Мартов указал на рядом сидящих Потресова, Засулич и Аксельрода, — считают удобнее всего удалиться.
— Мы уходим с собрания, — небрежно и обиженно, но с вызовом бросил он, — в наше отсутствие товарищи смогут высказаться об этом более свободно и непринужденно…
Мартов поправил пенсне с выпуклыми стеклами, делающими его глаза неестественно расширенными, посмотрел в зал и мелкими шажками покинул его. За ним поднялись Засулич и Аксельрод. Шествие завершал широкоплечий, с румяными щеками Потресов.
Плеханов растерянно пожал плечами и как председательствующий заявил, что он не позволил бы здесь говорить о внутренних делах редакции, но согласен с предложением Мартова:
— Чтобы не стеснять съезд, я думаю, что и остальные члены редакции уйдут…
Георгий Валентинович передал председательство Красикову и тоже направился к выходу.
Стремительной походкой Ленин пересек зал, немного боком прошел среди делегатов и, пропустив в дверях Плеханова, прикрыл ее за собой.
Петр Ананьевич, беря бразды правления в свои руки, предложил высказаться съезду — должны ли присутствовать при прениях редакторы, но неимоверный шум в зале заглушил его голос. Началась перепалка, и не сразу выступления ораторов обрели деловой тон.
Герасим Михайлович не думал, что правда его слов заденет самолюбие одних и тщеславие других. Приверженцы Мартова продолжали атаковать его, пытаясь утопить сказанное им в оскорбительных намеках.
То один, то другой оратор по-разному истолковывал слова о лицах, «подверженных шероховатостям», якобы произнесенные Муравьевым, хотя их первым сказал Посадовский. Особо ядовито выступил Попов.
— Я посоветовал бы Муравьеву, принимая во внимание особый склад его ума, не брать на себя таких деликатных поручений…
Раздались бурные аплодисменты, зал охватило всеобщее волнение.
Герасима Михайловича взял под защиту Гусев, потом Бауман.
— Я вполне понимаю страстность настоящего спора, — сказал Николай Эрнестович. — Но зачем прибегать к таким приемам, против которых мы всегда протестовали? Зачем это залезание в чужую душу, допущенное товарищем Поповым?.. Нам не раз указывалось, что мы здесь члены партии и должны, следовательно, поступать, руководствуясь исключительно политическими соображениями. А между тем, в настоящий момент все свелось на личную почву…
«Пусть негодуют, злобствуют», — слушая выпады и догадываясь, что они направлены против Ленина, думал Мишенев. «Хорошо, что вызвал огонь на себя и отвел нападки от Ленина. Не страшно! Противники Владимира Ильича — это и мои противники». Он испытывал удовлетворение, а не огорчение. И был душевно благодарен Гусеву, особенно Бауману, за поддержку. Сам же яснее и яснее сознавал: Мартов не одинок. Вокруг него, как осы возле потревоженного гнезда, вились сторонники и жалили искровцев. Но как бы ни были больны их укусы, здоровое ядро делегатов все отчетливее видело и понимало — правда на стороне Ленина.
Плеханов и Ленин, после того, как покинули зал заседания, вышли из клуба. Они были одинаково подавлены и возмущены выходкой Мартова, но по-разному думали о недостойном его поведении.
— Как аукнулась шероховатость-то! — первый нарушил молчание Ленин и посмотрел лукаво сощуренными глазами на Георгия Валентиновича.
— Шарахнулось здорово, — отозвался устало Плеханов. — Удержаться бы теперь на ногах!
Владимир Ильич удивленно развел руками:
— Вам ли, ветерану русской социал-демократии, говорить об этом. У меня до сих пор в ушах звучат слова Герцена, произнесенные вами при открытии съезда: «Весело жить в такое время!»
Георгий Валентинович, явно польщенный сказанным, улыбнулся и бросил на Ленина взгляд из-под нахмуренных бровей — подшучивает он над стариком или говорит всерьез.
— Укатали Сивку крутые горки. Пора эстафету передать добру молодцу. Я отдохну немного после столь тяжких баталий, — извинительно сказал Георгий Валентинович. — Надо набраться свежих сил.
Они дружелюбно раскланялись и направились в разные стороны. Сумрачный лондонский день клонился к вечеру. Плеханов, увидев проезжающий кэб, окликнул и торопливо зашагал к экипажу. Он удобно уселся на кожаную подушку, откинулся на спинку сиденья. Ритмично зацокали копыта, шустро побежала лошадь. В этом районе британской столицы было много тише, чем на центральных магистралях города. Под мерный стук больших колес наплывали неотступные мысли, терзавшие душу Георгия Валентиновича. Ему казалось, что провидец Ленин, говоря с ним у парадного подъезда клуба, уже догадывался о его сомнениях. От себя-то он не мог скрыть ничего, мучился, не находил оправдания своей нерешительности; ведь не только устал физически от заседаний, требовавших напряжения всех душевных сил, но все больше и больше сомневался, верно ли он поступает. Да, пока он занимает правильную линию, поддерживает во всем Ленина, но было больно терять старых друзей: Веру Ивановну Засулич, привязанность которой ценил, Павла Борисовича Аксельрода и Александра Николаевича Потресова — этих по-своему преданных и честных людей в их давней дружбе.
Туманный Лондон изнурительно действовал на Плеханова. Даже сегодняшний вечер, чуть-чуть приподнявший завесу над городом и открывший на западе багровую полоску заката, не приносил радости.
«Не махнуть ли сейчас в Женеву? — мелькнула мысль. — Забраться куда-нибудь на берег Лемана, отдохнуть среди сверкающей голубизны, мягкой зелени альпийских лугов. Легко и дышится, и думается среди природы».
Колеса простучали по мосту через Темзу. От реки вместе с вечерней прохладой потянуло смолой и каменноугольной пылью. Георгий Валентинович поежился. Заискрились огнями дома, а возвращаться в гостиницу не хотелось. Он боялся, что там повстречается со своими друзьями и потребуется неминуемое объяснение, одинаково тяжелое для него и для них.