когда, кто, чего недоучел, кто своих жен выгораживал. Вот бригадир садоводов сам два дня возил яблоки, а

трудодни жене потом начислил!

— Конечно, кому есть за чьей спиной сидеть, тому и сто трудодней плохо, а если прожить мне да всей

семье, я в минимум не уложусь.

— Мы должны бороться не за сто семьдесят, а за триста трудодней, — сказал дед Горячка, человек

обстоятельный, — але нормы у нас такие, что робим, робим, а толку чуть. Тридцать возов сена — два трудодня,

и тридцать коп ржи — а их свяжи-ка в снопы, погни спину! — тоже два.

Девчонки и Сима закричали с мест:

— Мы даже не знаем, сколько нам записывают! Придем в правление, счетовод книжки не дает!

— Вот, Федор Адрианович, — наклоняясь к его уху, прошептал Снежко, — видали мое наследство? Что

дисциплина, что порядки. А Блищука уже никто не вспомнит, за все теперь Снежко отвечай.

— Ну и ответишь. Подумаешь, испугался! А почему нормы не пересмотрел, учетчиков не проверил?

Веди, веди собрание-то, не зевай!

— Сима, — сказал Снежко приподымаясь, — наберись терпения, возьмешь слово. А порядок ты сама

знаешь: кроме счетовода есть еще правление колхоза, председатель, есть с кого спрашивать. Продолжайте,

товарищ Горячка.

— За себя скажу, — неторопливо говорил дед. — Стоговал я сено, и засчитали мне семьдесят пять сотых,

а столько и сторож сидя вырабатывает. Значит, отбивается охота.

— Конечно! — насмешливо, не выдержав, ввинтил Антон Семенчук. — Создайте мне такие условия,

чтоб на печи деньги получать, так я работать вовсе не буду!

— Тише! — сказал Снежко. — Во всем разберемся. Поясню вам, женщины. К кому применяются законы

о невыработке? Если у колхозницы маленькие дети, а яслей нет, мы не можем предъявить ей претензии.

Минимум также не для больных, а для тех, кто уклоняется от честной работы.

— С таких и по двести трудодней стребовать мало, — угрюмо сказал большанец, который только что

громко и крепко выругался на какой-то непорядок.

— Передовые колхозы потому и передовые и богатые, — продолжал Снежко, — что у них дисциплина:

без спросу бригадира никто не отлучается ни с сена, ни с уборки. А у нас иногда идешь по Большанам: сидят

женщины у ворот, подростки свиней пасут. А то все уйдут на клюкву, хоть замок на колхоз вешай!

— Ну уж, ты, Григорич… — отозвалось полуобиженно, полусмущенно сразу несколько голосов. —

Увидал там одну бабу… — И покосились на Ключарева: к славе своей большанцы относились ревниво.

— От нашего честного труда зависит вся дальнейшая жизнь, — сказал Снежко. — Правительство во всем

идет навстречу колхознику. На одни пособия многодетным матерям и на пенсии у нас в районе выплачивается

полтора миллиона. Да еще на школы — восемь миллионов. Теперь скажу дальше. Некоторые обижаются, что

аванс выдали за шесть месяцев, а седьмой как раз не вошел, и школьники, которые трудились все каникулы,

ничего не получили. Так вот нам секретарь райкома подсказывает: постараемся вообще скоро перейти на

месячную оплату. Будем авансировать колхозников двенадцать раз в году!

Шумок в зале был все время, но характер его менялся, он становился спокойнее, добродушнее: деловой

шум.

За стеклами с крыши падали длинные капли. Небо прямо в окна светило дымным закатом. Капли падали

медленно и тоже неярко светились, как желтое стекло.

Шел мелкий дождь. Он то переставал, то начинал снова, и казалось, это ранняя осень спешит засеять

вспаханные под зябь поля. Как она щедро сыпала частыми дождинками! Словно верила, что каждая из них,

проникнув в землю, вскоре пустит там корень и поднимется вверх тонким инеем.

Когда собрание кончилось и Ключарев с распаренным, усталым лицом вышел, наконец, на крыльцо, небо

очистилось.

Беленький спокойный месяц лежал невысоко над горизонтом, как ноготок; не успев еще налиться

серебром, он уже обречен был кануть за линию горизонта. Наступала вторая безлунная ночь.

— Возвратился? — спросил Ключарев шофера, подходя к “победе”.

— Отвез, Федор Адрианович, все в порядке.

— И больного взяли?

— Взяли. Это Филонкин из Пятигостичей, может, помните? Антонина Андреевна его у себя оставила, в

Лучесах. Столбняк у него. Так всего и скручивает! А длинный, жилистый мужик… Тоже, скажу, у докторов

работка!..

— Что ж, — внезапно сказал Ключарев, круто оборачиваясь. — Поедем теперь а Дворцы. Не возражаете,

Женя?

Стало быстро вечереть. Одна, вторая, третья деревни попадались им на пути, темные, мохнатые от

густых деревьев. Почти у каждой калитки парочка или просто две подружки смутно белели кофточками.

Дорога шла то лесом, то темными, как бездонные озера, полями. Запахло остро и дурманно лозой.

Сладковатый сырой запах.

— Днем, в жару, тут и вовсе угоришь, — сказал Саша, оборачиваясь. — Глубынь скоро.

Дорога стала узкой, запетляла. “Победка” бесстрашно входила по колено в лужи, и они шипели под

колесами, как Змей-Горыныч, охраняющий свои заповедные места. Подъехали к переправе, остановились.

— Э-эй, паром! — закричал шофер и вдруг засвистал молодецки; ночь уж такая была: разбойная,

безлунная. Ни зги.

Река не виднелась, а скорее угадывалась той особенной тишиной, какая бывает в тихую погоду только на

воде. Густой мрак земли и неба был все-таки чем-то изменчив: то ли плыли невидимые облака, то ли травы

жили, шевелясь от кузнечиков и мелкого зверья. Но вода лежала неподвижно, загадочно, дегтярной густотой.

Включили фары, и два чешуйчатых золотых столба легли поперек Глубыни. Плеснула рыба: потревожили

сон. Натянулся трос, выныривая из воды.

Паром двигался бесшумно, но голос и кряхтенье паромщика были хорошо слышны. Река дышала уже

зимним холодом. Ух, какая недобрая красавица!..

В Дворцах клуб еще не был достроен, и молодежь собиралась возле правления — простой деревенской

хаты. Какая-то девчонка танцевала на крыльце сама с собой и кружилась без музыки и без партнера.

Единственный на все Дворцы приемник шуршал под руками Валюшицкого. Ключарев тоже подсел, повертел

рычажки.

— Ослабело питание?

Потом оглянулся на примолкшую молодежь, которая набилась следом за ним в правление.

— Ну как, ребята, скучно живете?

Ему вспомнилось, как однажды он попал в этих же Дворцах на вечер самодеятельности.

В классе начальной школы с некрашеным, закапанным чернилами полом сдвинули парты, настелили их

сверху досками, на веревке протянули домотканное разноцветное рядно — и вот уже сцена готова!

Зрителей набилось — не продохнешь! От пяти- шестилетних малышей, которые тут же засыпали, до

древних старцев, жадных к непривычным зрелищам. Когда девочки танцевали, гармонист подпрыгивал, как на

волнах, — так выгибалась и пружинилась дощатая сцена!

— Ничего, — сказал теперь Ключарев, — скоро у вас клуб будет. Электричество устроим на Новый год.

Заживете не хуже, чем в Городке!

Валюшицкий неожиданно вскинулся. Его горячие, цыганские глаза блеснули насмешкой и укоризной.

— А я бы, Федор Адрианович, не всех в этот клуб пускал еще!

— Что так?

Валюшицкий обернулся, позвал громким голосом:

— Володя Коляструк! Вот поговорите с ним сами!

Володя сидел здесь давно, смотрел из темноты. Лицо у него было такое, что хоть сейчас для карточной

колоды: румяный рот, мужественный овал с темным пушком над верхней губой, смолистые волосы. Женя как

взглянула, так и смотрела на него несколько секунд неотрывно.

Ему освободили место поближе к Ключареву, он сел не очень охотно, но и не возражая, с равнодушным

видом. Посылали его на курсы полеводов, вернулся, а работать не хочет. Лентяй. Говорит: “Что мне работать?

Детей у меня нет!”

— А вот кончила вместе с ним курсы девушка Валя, так мы поставили ее звеньевой по льну!