произошел со мной. Она слушала оцепенев; а ведь женщина умная и любит меня. И даже не сам факт, а именно

то, что это сделал я, потрясло ее. Она знала меня с пеленок, но несколько дней смотрела дико; то, что она

узнала, должно было как-то врасти в ее прежнее представление обо мне. Несколько раз она с надеждой

спрашивала: “Это неправда? Скажи, что ты соврал”. И ложь простилась бы мне больше, чем правда.

— А теперь вы все знаете про себя, ну хотя бы самое главное: в чем для вас счастье?

— Счастье — это хорошее настроение, — усмехнувшись, ответил Павел.

— Как странно, — протянула она. — Так просто и так мало. — И еще раз повторила, словно не веря: —

Так мало, так просто.

— А вы что воображаете? Какие-нибудь очень-очень сложные вещи? Не-ет, счастье действительно и

меньше и больше того, что мы о нем придумываем.

Она слушала внимательно, не перебивая, словно раздумывая над этим. Когда он смолк, подхватила:

— Или если бы можно было исправить несправедливости, которые сделал в жизни, это было бы сча-

стьем. Была у меня подруга. — Она остановилась, потом все-таки продолжала с некоторой запинкой: — Мы с

ней поссорились, то есть у нас кое-что вышло. А потом подошли друг к другу и заплакали: это тоже было

счастье. — И вдруг без всякого перехода добавила: — А вот Маркс считает, что счастье — это борьба. Помните

его анкету? — И она с чисто школьным усердием начала перечислять вопросы и ответы на память. — У меня,

знаете, ответы меняются. Расту — и все меняется. Только я стараюсь каждый раз отвечать честно; не так, как,

знаю, надо бы ответить, а так, как сейчас чувствую. Ведь я не хочу доказывать себе, что я хорошая, но мне

интересно: какая я? А вам интересно?

— Гм… Пожалуй. Не всегда.

— Нельзя прожить жизнь плохо, когда был такой человек, как Овод, — сказала она. — Он и Прометей. А

ваши кто любимые герои?

“Нет, все-таки школьница или студентка-первокурсница”, — подумал Павел с разочарованием, вслух же

отозвался небрежно:

— Пожалуй, Фауст.

— Фауста я ненавижу!

— Почему так?

— У него была мелкая душа. Ему дали возможность все постигнуть, он мог открыть даже атом, а что

сделал? Ладно, пусть бы выбрал молодость, но только затем, чтобы работать дальше — ведь он же ученый! — а

он занялся пустяками.

— Вы слишком прямолинейны. К тому же я не считаю, что любовь — это пустяки.

Она страстно ответила:

— Когда любят, не просят ни чертей, ни ангелов помогать, а добиваются сами!

Ее тон удивил его. Он снова заговорил серьезно:

— Отчасти вы правы. Но ведь бывают разные люди: одни могут бороться за счастье, другие — нет. Такая

борьба часто приносит ушиб другому, не каждый может пройти через это. А кто из женских литературных

образов вам близок? — уже с интересом спросил он.

— Ярославна и Снегурочка.

— За что же вы их любите?

— Ярославну за верность и силу, а Снегурочку…

— Да, Снегурочку?

Она немного подумала и честно созналась:

— Не знаю. Просто так. Мне ее жалко.

— Если бы можно было чужую жизнь пережить по-своему, — неопределенно заметил Павел. — Или хотя

бы свою так, как мечтал когда-то.

— Когда я была маленькой, я любила придумывать, — доверчиво сказала она. — Однажды придумала,

что когда-нибудь в дверь постучится человек. На нем будет шляпа и плащ. Не такой, как носят сейчас, а

широкий, похожий на парус, с львиными застежками у подбородка, как у лейтенанта Шмидта на картинке.

— Кто же он? — несколько снисходительно спросил Павел. Впрочем, снисходительность у него была

скорее к себе, чем к ней, — уж слишком он старательно вслушивался в ее голос! Ему казалось, что брови ее

сейчас должны быть сдвинуты и смотрит она прямо перед собой.

— Он? Путешественник.

— И, конечно, что-нибудь рассказывал вам?

— Не знаю. Наверно, рассказывал. Но даже если б он ничего не говорил, я все про него знала сама. Ведь

бывает так: человек совсем чужой, а ты все про него знаешь? Посмотришь один раз — и уже знаешь!

— Да, так бывает, — отозвался Павел, удивляясь тому, что она высказала вслух его собственную мысль.

— А потом он уехал, — медленно и горестно проговорила она. — Ночью шел дождь, все окно было в

каплях, и я видела, как он уходил. Уже на улице он вдруг обернулся, подошел вплотную и прижался щекой к

стеклу, вот так. Он ушел, — повторила она протяжно, — а я прожила еще день и вечер и еще одну ночь. А

потом тоже собрала свой рюкзак, повесила на двери замок, отдала ключ соседке и пошла.

— Куда же?

— Никуда. — Она строптиво мотнула головой. — По всему белому свету.

Они помолчали. Днище лодки шло, как по шелку, дыхание воды чувствовалось на губах. Заметно

холодало, близился рассвет, и ночь, притаившись, стала еще безбрежнее.

— Такой вы представляли свою первую любовь, — сказал Павел немного погодя утвердительно.

Она ничего не возразила, но, в свою очередь, спросила у него с живостью:

— А какая была ваша первая любовь?

Павел задумался. На ее ребяческие вопросы он отвечал до смешного серьезно. Может, темнота помогала,

но он не чувствовал никаких оков, никакое грешное желание не томило его.

— Мне удивительно хорошо сейчас с вами, — сознался он.

Она тотчас ответила:

— Это потому, что мне ничего от вас не надо. Можно сидеть и просто думать. А думать всегда приятно.

Ну так какая же была у вас любовь?

Павел улыбнулся. Она показалась ему ребенком, который ждет сказок. Конечно, немыслимо было ей

рассказать про Ларису. Он порылся в памяти, углубляясь в отроческие и даже детские годы.

Первый раз он влюбился в четвертом классе, в учительницу Дину Шумафовну, татарку. Веки у нее были

подведены коричневым, бровки тоненькие. Он поднял руку, спросил: “Искусственные или настоящие веки?”

Она ответила: “Не задавай глупых вопросов”. За ней ухаживал хирург, но Павлу доставляло огромное

наслаждение подходить к ней после уроков и соблазнять: “Дина Шумафовна, пойдем кататься?” И она

соглашалась. Он бежал за салазками. С горы на гору! Она сидела впереди, он за нею, одним коленом на

салазках, другой ногой притормаживал. Иногда оба летели в снег. Она визжала, хохотала. Ей было девятнадцать

лет. В сумерках он вспоминал: “А уроков я не сделал”. Она виновато отзывалась: “Завтра не спрошу”, но в

классе предупреждала при всех: “Что-то ты стал лениться, Теплов. Как бы я тебя не вызвала”. — “А по какому

предмету? По естествознанию?” В этот день он бежал готовить уроки, и она шла с хирургом.

Потом в седьмом классе была девочка; поклялись, поцеловались даже — и разъехались. Ведь родители в

эти годы не принимают еще в расчет любовь детей. Получилось так, что все время были поблизости: он в

Днепропетровске, она в Армавире. А потом он встретился как-то с ее подругой и вдруг узнает, что девочка уже

давно вернулась и живет совсем недалеко. Побежал к ее дому, толкнул калитку. Она стояла на крыльце у

рукомойника, руки у нее были по локоть голые и в мыльной пене. Она обернулась. Он узнал ее — и не узнал:

“Здравствуй”. — “Здравствуй. Проходи. Я сейчас”.

Они сели за стол. И хорошо, что у нее была бабушка, говорливая старуха; всех родных перебрала, всех

знакомых…

“Ты все так же не любишь Маяковского?” — спросил он, уходя. “Все так же не люблю”.

— А я вас уже вижу! — вскричала вдруг девушка в лодке.

Павел обернулся к ней:

— Я тоже. Например, обнаруживаю, что у вас есть нос, рот и, кажется, брови.

Они засмеялись и стали вглядываться в неясные черты.

Темнота бледнела. Виделась уже узкая полоса берега, где стояли косматые бело-рыжие кони — дальше

все проваливалось в туман. Вода тоже побелела. Воздух стал холоден и резок. Начался ветер, бил он как-то

вкось, срывая упругие брызги. Иногда прямо из волн торчали рыжие кусты. Там же, где берег был обрезан