звучал грубовато и неподкупно, как у мальчишки. Он помнил ее взгляд исподлобья, но уже не мог сказать с

точностью, какого цвета были глаза. Впечатление воинственности и сиротства, которое осталось у него,

понемногу заслонилось просто именем Тамара, безликим, как всякое чужое имя, с которым нас не связывает ни

особое дружелюбие, ни неприязнь.

Поэтому, когда она столкнулась с ним на улице Сердоболя, он бы рассеянно прошел мимо, если б она

сама не окликнула его.

— Лейтенант! — громко позвала она.

Он удивленно обернулся и увидел, как она вспыхнула до корней волос, потому что он уже забыл это

слово и оно не значило для него ничего. Досадуя на промашку, он принудил себя к теплоте, которой не

чувствовал на самом деле.

— А, отважная мушкетерша, — сказал он, улыбаясь.

Но она не приняла его тона и забилась в свою раковину. Они медленно шли по тротуару, не зная, что

делать дальше друг с другом. Павел, чувствуя себя все еще виноватым, расспрашивал на правах старшего, давно

ли она приехала сюда, какое у нее задание на этот раз.

Она односложно отвечала, и так они шли, пока не остановились перед чайной, и он, полуизвиняясь,

сказал, что должен зайти сюда за папиросами. Он думал, что они попрощаются, но она молча последовала за

ним.

В пустом зале буфетчица, улыбаясь Павлу как старому знакомому, несла к стойке груду горячих

пирожков на противне

— Лена, дай человеку пирожок, — сказал вдруг Павел с той доброй непринужденностью, при которой

его покровительство не могло обидеть.

И, уже поднеся ко рту прихваченный папиросной бумагой горячий комок теста, Тамара полуудивленно,

полупризнательно пробормотала:

— Как вы это догадались?

— О чем?

— Да что я очень хочу есть.

Он впервые внимательно посмотрел на нее. На ней была все та же вязаная шапочка с помпоном. Худое

лицо заметно тронул весенний загар, и несколько темных веснушек, похожих на родинки, сидело на подбородке

и переносице.

— Позавтракайте хорошенько, — мягко сказал он. — А потом, если будет время, загляните ко мне в

редакцию. Хорошо?

Он протянул ей руку, она дала свою, но отозвалась опять колюче, отводя глаза в сторону:

— Я не останусь сегодня в Сердоболе. Я поеду дальше.

— Тогда — в следующий раз, — уже гораздо суше проговорил Павел и вышел, высоко неся свою

черноволосую голову, ни разу не оглянувшись, словно был вне досягаемости ее глупых обид.

День сложился у Павла хлопотливо. Это был вторник, когда в редакции проводился обзор номеров за

прошлую неделю и утверждался план — а для пятницы уже и макет — номеров будущих.

Привычка Павла к аккуратности, его неукоснительное требование, чтобы материал подготавливался

вовремя, а макеты составлялись точно, понемногу изжили в редакции дух разболтанности, который царил при

Покрывайло.

Правда, тогда жилось вольготнее, и старые сотрудники иногда исподтишка мстили новому редактору,

коварно допуская его промахи, а потом изобличали его в них с видом глубокого соболезнования.

Неопытность его первое время действительно была просто фантастической: он не знал самых простых

терминов, не понимая различия в шрифтах и их назначения. Чувствуя себя глупо, не решаясь спрашивать у

сотрудников, потому что постоянно боялся попасть впросак, он тем не менее решительно ухватился за ту

единственную ниточку, которую мог тянуть без опаски: это была литературная сторона дела.

И высокомерие сотрудников скоро сменилось угрюмым, а потом виноватым молчанием. Никак не

подчеркивая своего превосходства, чаще всего с глазу на глаз Павел вежливо, но по-учительски беспощадно

разбивал фразу за фразой, и те люди, которые пришли в газету в самом деле из любви к писаной бумаге, скоро

убедились, что такая таска ощутимо шла им на пользу.

Покрывайло, с которым Павел изредка встречался, с интересом и без малейшего недоброжелательства

следил за его усилиями. Несмотря на весь цинизм, жилки склочника в нем не было. Собственно, он и учил

Павла в неслужебное время хитростям газетного ремесла.

— Я знаю больше тебя в сто раз, Павел Владимирович, но я все-таки не газетчик. А ты будешь

газетчиком, помяни мое слово. Опыт, что такое опыт? — желчно добавлял он по своему обыкновению. —

Другой просидит двадцать лет на одном месте, и все говорят: опыт! А он просто сидел, место занимал.

За восемь месяцев Павел привык к своему коллективу, и к нему привыкли тоже.

На обзор собрались, кроме него самого, пять человек — весь наличный состав редакции. Сотрудник

отдела культуры и быта Ваня Соловьев со всей серьезностью девятнадцати лет начал доклад дотошно и

степенно:

— Все номера истекшей недели вышли вовремя и с этой стороны нареканий не вызывают. Но

оформление? На первой странице шрифты срублены; “к” вообще из другого шрифта. На четвертой странице

допущены орфографические ошибки: “В голодной степи”; Голодная — имя собственное, а по вине корректора с

маленькой буквы. Заголовок клиширован криво.

— Цинкография виновата, — прогудел Расцветаев, — перебить надо планку.

— В воскресном номере под шапкой даны разные звездочки, — обличительно продолжал Ваня. — На

второй полосе, по-моему, неудачная планировка материала: “Смотреть вперед, работать с перспективой” нужно

было дать в центре. Нет отбивки подвала, он сжат — некрасиво. Опять допущена ошибка: “хороший”

пропущено “о” по вине корректора. Последние дни корректор стала относиться халатно к своему делу, Павел

Владимирович. Сигнализирую.

— Да, — сказал Павел, — я уже два раза ее предупреждал, правда, не в приказе, так как у нее еще не

кончился испытательный срок. Кажется, действительно человек попался несерьезный…

— Все ходит, да поет, да смеется! — раздраженно воскликнул заведующий сельхозотделом, сморщенный,

низкорослый человек, наверно никогда не имевший успеха у женщин.

“Все ходит, да смеется, да поет”, — безотчетно повторил Павел про себя с неожиданной симпатией.

— Нет, я, конечно, переговорю с нею еще раз. — Ему стало жалко отпускать девушку из редакции.

Вечером Павел пошел в кино и сидел рядом с Барабановым, у которого жена недавно уехала к матери, —

несмотря на молодость супругов, они ожидали третьего ребенка.

До начала Барабанов дважды соскакивал с места, чтобы выяснить, почему не горят боковые плафоны, а

потом обнаружил еще какой-то недостаток. Усевшись окончательно, он обвел зал благосклонным взглядом.

— Я люблю вот так, с народом, — важно сказал он, кивком отвечая на многочисленные поклоны.

Когда они выходили, Барабанов, как всегда, энергично устремился к выходу и, должно быть, толкнул

кого-то; девушка, выросшая как из-под земли у самого его локтя, сквозь зубы бросила на ходу:

— Мог бы не пихаться, Володька.

Павел тотчас узнал ее вязаную шапку и помпон из неровных шерстинок, болтавшийся на одной нитке.

“Значит, не уехала”, — подумал он, прежде чем успел удивиться тому, что она сказала. Через секунду еще

больше поразил его самолюбивый “мэр города”: Барабанов стал красен, глаза его виновато заморгали.

— Прости, пожалуйста, — только и сказал он.

Тамара больше не обернулась и, казалось, исчезла раньше, чем они дошли до черного, с мелкими

звездочками, широко распахнутого бокового выхода.

Сознавая свою бестактность, Павел начал все-таки расспрашивать Барабанова, не в силах побороть

любопытство, но тот отвечал односложно. Да, знает Ильяшеву. Давно. Еще со школы. Нет, теперь не

встречаются.

Разговор был ему явно неприятен. Недавнее оживление спало, короткая встреча подействовала самым

удручающим образом. Видимо, охотнее всего он бы сейчас избавился от Павла, но так как им было по дороге до

самого конца, то Барабанов вдруг с непонятной запальчивостью перескочил совсем к другой теме (хотя Павел