Крики трансформировались, становились истошными – наверное, так вопили ведьмы в пыточных камерах. Запуганная, обливаясь потом и подумывая развернуться и бежать сломя голову из проклятого места, Харриет продвигалась по лесу.

Крики усилились, стали более отчетливыми, когда она увидела домик Анны. Прошла через поросший травой сад. Яблони и груши сгибались под тяжестью плодов – те падали на землю и гнили. Кругом царило запустение. Сарай, где Анна держала скотину, скорее всего тоже пустовал – оттуда не доносилось ни звука.

Хозяйка забыла прикрыть дверь. Харриет заглянула в дом, на нее пахнуло отвратительным, сладковатым запахом кала и протухшей мочи. Оттого, что кухарка увидела внутри, у нее волосы на голове встали дыбом.

Стояла кровать, на которой лежало какое-то непонятное существо. Оно металось из стороны в сторону, орало, пыталось подняться и не могло. Харриет поняла почему – руки и ноги существа были веревками притянуты к кроватным спинкам. У него была маленькая лысая голова, худые и длинные конечности. Когда оно конвульсивно выгибалось на своем ложе, пуская ртом пену и расшвыривая подстеленную вместо матраса солому, то становилось похожим на белого паука. На съежившемся лице существа Харриет видела только разинутый в постоянном крике рот. Еще у него был большой, торчащий вверх живот, прикрытый замызганной тряпкой.

Несмотря на омерзительный запах, шедший из помещения, комната выглядела относительно чистой. Пол выметен, вся мебель на своих местах, вымытые плошки, кувшины и тарелки, вычищенные до блеска сковороды, перевернутые вверх дном котелки расставлены по полкам. Простенькие занавески на маленьких окнах выстираны. В углах развешены пахучие пучки трав. Кругом видна хозяйская рука Анны. Из двери тянуло жаром, значит, был затоплен очаг. Но съестным даже не пахло.

Неслышно приоткрыв дверь, Харриет вошла. Существо на кровати увидело ее и завопило. Однако хозяйка, стоявшая на коленях возле другой кровати, внимания на крик не обратила. Глядя на прибитый к стене деревянный крест, Анна молилась.

- Не услышал меня… Не ответил… Думала я, что уже наказана… Но ты иное наказание выбрал... Невыносимое, – сквозь вопли сумасшедшей различила Харриет горячечный шепот, – Принимаю его от тебя. Все приму, что положишь на долю мою… Все вынесу. Я сильная, ты знаешь… Но об одном умоляю тебя, Господи! Ее забери. На мне вина, а она не виновна… За что же ей страдать? Забери к себе мое дитя. Пусть мука ее на меня ляжет. Пусть она упокоится… Забери… Забери, пожалуйста…

До Харриет дошло – мать молилась о смерти собственного ребенка. Заламывала руки, прося у Господа конца для дочери как самого великого блага на земле. Кухарка не выдержала, от всего увиденного и услышанного застонала и опустилась на порожек. Ее корзинка упала на пол. Анна обернулась, встала, одергивая длинную юбку.

- Зачем пришла? – посмотрела она на гостью воспаленными глазами, – Купить что-то? Ничего не продам. Нет ничего. Уходи, Харриет.

- Ох, – Харриет еле подняла отяжелевшую руку, указала на опрокинувшуюся корзину, – Поесть тебе принесла, Анна. Тебе и дочке твоей. Не оказывайся только. Не гони. Я с миром пришла. Помочь тебе хочу.

- Помочь мне и дочке? – Анна перевела взгляд на грязную кровать, – Как ты поможешь, если утром хозяин Тэнес Дочарн выгнал меня с позором?

- Он хозяин Тэнес Дочарн, но не мой. В стенах поместья я его слушаюсь, но вне них поступаю, как хочу. Боже мой, ноги отнялись. Совсем не слушаются. Дай-ка, я поднимусь, Анна.

Анна подошла, поддержала Харриет.

- Подними корзину, – кухарка пошатнулась, но устояла, схватившись за косяк. – Там еда для вас с ней. Через день снова принесу. Святые угодники, Анна, едите ли вы хоть что-нибудь?

Анна взяла корзину, отнесла ее к столу. Харриет мелкими шажочками придвинулась к кровати ближе, со страхом и жалостью заглянула в костлявое, обтянутое синеватой кожей лицо существа. Оно по-звериному заскулило и ответило бешеным, безумным взглядом огромных круглых глаз цвета пепла. Только по ним теперь можно было узнать прежнюю Катриону.

- Я, бывает, ем, – Анна стала выкладывая на стол снедь. В корзине оказались сваренные вкрутую куриные яйца, копченая свиная грудинка, плошка масла, хлеб, круг сыра, зеленый лук, несколько картофельных клубней, запеченных в мундире. – Ее накормить получается редко. Сама видишь – мечется, орет, как резанная. Такую разве накормишь.

- С хозяйством у тебя как? Беда?

- Беда. Или не видела ты? Надолго оставлять ее не могу. На рынок не хожу, ничего не продаю. На хлеб, мясо денег нет. Яблоки гниют. Хворост в лесу собираю, согреться пока получается. Вот зимой неизвестно, что будет. Дров я не куплю.

- Корова где?

- Нету больше коровы. Выгоняла ее попастись – она убрела. Искала-искала потом – как в воду канула, может, свел кто. Овец волк перерезал. Забыла на ночь овин запереть, забрался разбойник, загрыз барана, пять ягнят... Утром вхожу в сарай, там бойня. Ты во время, Харриет – мы с ней давно впроголодь живем. Думаю, долго тебе ходить не придется. Скоро закончится все. Живот, смотри, какой растет. Ребенок будет огромный, в отца. А она тонкая как тростинка. Не разродится. Изломает он ее, когда выходить станет.

Анна казалась спокойной. Создавалось впечатление – женщина рассказывает историю, к ней самой никакого отношения не имеющую. Но живое доказательство обратного было здесь, перед глазами. Катриона дернулась в путах, поднялась дугой, плюясь и разгоняя волны вони вокруг себя, что-то выкрикнула, затем заговорила довольно внятно сквозь спазматически стиснутые зубы:

- Девочка… Сладкая ягодка. Ляг спокойно… Катриона красивая… Какие у тебя волосы… Кожа нежная…Люблю… Люблю…

Губы ее были искусаны, запястья и лодыжки перетерты до мяса. Веревки, которыми она была привязана, почернели от крови. Драная тряпка, прикрывавшая высохшее тело с надутым животом и бывшая некогда ночной рубашкой, пожелтела, была вымазана коричневой мерзостью.

- Возьми корзину.

Харриет обернулась – Анна протягивала ей корзину. У кухарки защемило сердце, к горлу подкатила тошнота.

- Проводи меня до калитки, Анна.

Женщины вышли на вечерний осенний воздух. Анна прикрыла дверь дома. Харриет перевела дыхание и тихо заплакала.

- Спасибо, что решила помочь мне, Харриет, я не забуду твоей доброты, – спокойно сказала Анна, не обращая внимания на слезы.

- Что же ты дочку как скотину привязываешь? Она ведь человек. Все руки у бедняжки перетерты.

- Думаешь, я по-другому не пробовала? Это единственный способ удержать Катриону. Она убегает. Только я отвернусь, той след простыл. Не могу допустить, чтобы ее камнями забили. Уже сколько раз обещали, Харриет – она бегает, на людей кидается. Пусть уж лежит лучше, обгаженная, израненная, но живая, при мне.

- На каком месяце она?

- Думаю, шестой идет.

- Живот очень большой.

- Еще больше будет. Ребенок шевелится, она пугается, раздирает живот, достать его из себя хочет, кричит. Ребенок от этого брыкается сильнее. Ни помыть ее не могу, ни расчесать, ни переодеть. Обрезала ей волосы ножницами для стрижки овец… Ничего не ест, но не слабеет – кричит днем и ночью, зовет своего.

- Святый Боже, – Харриет захлюпала носом, утирая кончиком фартука слезы, которые не унимались, – Она ведь была такая красавица. Маленькая фея. У богатых не бывает таких прелестных дочек. Увидишь ее бывало – чистенькая, нарядная, глаз не оторвать.

- Мой грех, – голос Анны помертвел. Она говорила, а Харриет казалось, на ветру скрипит, болтается сорванная с петель дверь. Всё ушло из Анны, остался мертвый скрип, – не относилась я к ней, как к сумасшедшей. Ночи без сна просиживала, вышивая новые платья. Растила ей волосы, причесывала их по сто раз на дню… Она была моей принцессой. Не старалась бы я, не случилось бы беды. На стриженую дурочку в сером балахоне он бы не польстился. А сейчас. Привязываю, говоришь, как скотину? Кто же она? Может, скажешь мне, Харриет?

Харриет побрела к калитке. Перед тем, как выйти, задержалась, оперлась о плечо Анны, всхлипнула: