Мальчики, замирая от надтреснутого голоса

Юнкера, взволнованно следили за жуткими взлетами его белых тонких рук.

Когда Вилинов кончил, Митя вполголоса спросил юнкера артиллериста Агафьева, который все время сидел молча:

- А вы как?

Агафьев вернулся из Петропавловской крепости. Тик часто дергал его лицо и резко сводил черные, сросшиеся над переносицей брови. Он явился в корпус в обтрепанной солдатской шинели, обросший клочковатой бородой.

- Я, - ответил, посмотрев на Митю пустыми глазами, Агафьев, - я у стенки стоял, а матрос наганом перед глазами водил… Я ему крикнул: «Расстреливай! Я вас терпеть не могу! Вы сволочь!» А он наган опустил и сказал: «Я тебя отпущу. Ты, молокосос, не выказал страха…»

Когда манифестация рабочих проходила мимо корпуса, в ясный, сверкавший снегами солнечный день кадеты открыли окна настежь, и духовой оркестр грянул и понес отважно и вольно русский гимн, и в медные торжественные звуки труб вплелись сотни молодых голосов.

- Боо-о-оже, Царя храни…

Митя, стоя у окна, обняв Лагина за пояс, пел до хрипоты. В их глазах были видны слезы, и соприкасавшиеся руки дрожали.

- Царствуй на славу, на славу нам…

- Там-там, там-там, - пели, звеня, трубы…

Толпа текла мимо, словно затканная черным туманом. Ее многоликая вражда была обращена на корпус.

***

В начале ноября знакомый офицер из автомобильной роты позвонил по телефону в корпус. Его голос был тих и часто рвался.

- На Корзинкинской фабрике… Вы меня слушаете?… да-да. Собирается карательный отряд… на корпус… Весь гарнизон против вас… Дело серьезное…

Перепуганные офицеры быстро выдали кадетам отпускные билеты.

Вечером Митя и Лагин добрались до знакомого деревянного дома. Снег, мягкий и пушистый, ложился на их фуражки и плечи. Аня вышла, кутаясь в платок.

- Здравствуйте, раздевайтесь, - сказала Она. - Только, ради Бога, тише, отец спит.

- Анечка, из Ярославля мы уже… - сказал ей Митя. - Пришли проститься.

Снег таял на ковре. Они стояли, держа в руках фуражки. Ее лицо, такое детское и милое, стало серьезным.

Уходя, Митя чуть не зацепился за поло-кик и, оглянувшись, увил ее напряженную улыбку.

- Ничего, я писать буду, Аня, - сказал Митя.

Она посмотрела им вслед, накинула цепочку, села на край ступенек и, прижав к глазам платок, склонив голову на колени, заплакала. А потом, тряхнув головой, по-детски начала подниматься наверх через две ступеньки.

10

В Вологде Митя расстался с друзьями и залез спать на верхнюю полку. За окном шумел ветер, снежная крупа, дребезжа, била стекла. Слипались глаза. Покачивало.

Во сне он увидел солнечный Ярославль, зеленеющую набережную, странные пароходы с громадными трубами, что весело гудели, выплескивая белый пар, и гонялись по Волге взапуски. А он с Аней рука об руку. Стоят и хохочут. Как посмотрят друг другу в глаза, так сразу и смешно. На нем белая короткая гимнастерка и фуражка драгунского образца, тульей вверх. А по набережной идет хор, и все в нем кадеты и гимназистки. А голоса мужские - что колокол с медью, а женские - медь с серебром. Окружили, поют и смеются. А Мите стыдно, и чего стыдно - сам не знает. Видит, показывают все на его фуражку. Он на нее - нельзя снять. Высохла на голове и обручем села. И стыдно перед Аней, и нехорошо, и голову давит.

Митя проснулся. Фуражка налезла на лоб. Он ее сдвинул на затылок и улыбнулся глупому сну.

Было тепло. Из соседнего отделения несся женский визг, хохот и звуки гармони. Митя, зевнув, приподнялся на локте, подумал - хорошо бы воды попить, и посмотрел вниз. При свете огарка он увидел, как толстошеий матрос в расстегнутой черной куртке крутил цигарку и рассказывал что-то солдатам. Те слушали его, навалившись друг на друга. На краю скамейки сидел мужик и резал ножом хлеб.

- …А ты думал что, - сказал матрос, - шутить будем?

Мужик отломил хлеб и перекрестился.

- Эй, ты… святой! - крикнул ему матрос с усмешкой. - Святые теперь в вагонах не ездят, святые в поле за кустом сидят. Против такой штуки, - он приподнял рукой кобуру револьвера, - никакой святой, никакая трава не поможет.

Солдаты засмеялись.

Мужик не донес хлеба до рта, испуганно на них поглядел и что-то зашептал.

Жажда пропала. «Увидят - убьют», - подумал Митя, и холодные, противные мурашки поползли по его спине. «А как же мать и Аня?» - подумал он, и ему стало тяжело, как от страшного сна, во время которого нельзя проснуться. Он придвинулся ближе к стене и, подтянув ноги, вспоминал рассказ юнкера. Тоже будет наганом водить, а то вытащит на станции и пристрелит… Бежать надо, бежать… Сердце учащенно билось.

Вагон постепенно стихал. Четко перестукивали колеса. Напротив на полке уже храпел один, подложив под перекладину порыжевшие сапоги. Догорала свеча. Из-за подернутого веткой мороза окна лился холодный и тусклый свет. Было жутко и тяжело.

Митя знал этот путь. Один перегон остался до станции Шеломово.

Он осторожно приподнялся и посмотрел вниз. Флотский уже храпел, открыв рот. Его ноги были раскинуты, лицо замаслилось. Солдаты спали друг у друга на плече. Только один из них что-то бессвязно бормотал во сне.

Митя снял фуражку, втиснул ее в карман и поднял воротник, чтобы скрыть петлицы. Оставались вшитые в сукно погоны. Ножа не было, казенные нитки были крепки. Митя два ногтя обломал до крови, но погон не выдрал.

- Господи, помоги, - прошептал он, но слезть не решился. Опять забилось сердце. Он передохнул, просчитал в уме до трех, перекрестился и осторожно, схватившись руками за края полок, начал, как на параллельных брусьях, спускаться. Сердце нестерпимо билось, высох рот, и от напряжения заболели глаза. Когда его занемевшие ноги коснулись пола, Митя на секунду замер на месте, передохнул и направился к двери. Митя решил выскочить из поезда.

Он надавил дверную ручку, дверь приоткрылась, но дальше не пошла. Лежавший в той половине на полу проснулся и выругался. От неожиданности Митя отскочил назад, ногой задел за винтовку, и она с грохотом упала. Обессилев, он остался стоять и увидел, как матрос открыл мутные от сна глаза. Митя бросился к другому выходу.

- Стой! Ты кто? - схватив его за рукав шинели, крикнул красноармеец.

Митя боком рванулся, сукно затрещало. Он хотел ударить держащего его красноармейца головой под грудь, но его уже схватили за поднятый воротник шинели.

- Держи! Каянная сволочь!…

- Кадет, - сказал кто-то.

Высокие люди его обступили и скрутили назад руки.

- Вот наших товарищей кадеты у Шелони обстреляли, - лениво сказал крайний бородатый солдат.

- А что же, товарищи, мы будем с ним делать?

Митю обдало жаром, горло сковало.

- Пусти-ка меня, - сказал спокойно матрос и рукой раздвинул красноармейцев. Он подошел к Мите и одернул черную куртку.

- Здравия желаю, ваше благородие, - сказал он, улыбнувшись, и неожиданно ударил Митю по лицу так, что у него мотнулась в сторону голова и лязгнули зубы. Чьи-то быстрые пальцы расстегнули его шинель и забегали по телу.

- Не рвись, успеешь, - крикнул кто-то, и снова его ударили по голове.

Туман поплыл перед глазами.

- Чего ждать! Вешай на крюке! По губе Мити лились струйки крови.

- Ишь смотрит, зубы оскаливши! Ищи крюк, товарищи!

Все разом загудели серьезно и деловито, словно готовили не к смерти.

«Господи, неужели конец?» - подумал Митя и, собрав последние силы, рванулся, протащив держащих его за руки солдат.

- Э, что вожжаться, - сказал весело матрос. - Выкинем! Ну, ваше благородие, довольно землю попачкал.

Митино тело забилось в мужицких руках. Он кусал жилистые пальцы, бил ногами, но его вынесли на площадку. Раскачивали его под команду матроса. За шинель забило холодного ветра. Путь быстрой белой лентой бежал внизу.

Перед лицом мелькнули поручни, зеленый угол вагона, донесся хохот, крик, выстрел, а потом его ударило боком о землю, перевернуло в воздухе и зарыло в снег.