Во вторую очередь, Мустафа был ветераном фирмы. Работал едва ли не с момента ее основания. Не пропустил ни одного дня, часто выходил по субботам. Полагал себя практически отцом-основателем, следил за порядком, мог запросто рявкнуть на генерального за какую-нибудь лишь Мустафе очевидную провинность. И пальцем грозил так... Страшно. И непременно минут эдак надцать перечислял всякие фрагменты тела гендирской эбе. Прочий персонал тогда словно невзначай стекался к месту конфликта, чтобы приобщиться к классовой борьбе и удовлетворить жгучую пролетарскую ненависть.

В очередь первую, Мустафа был штатным чистильщиком обуви. (да да! обнаружив в штате компании должность чистильщика обуви, я тоже пришла в благоговейный ужас, но факт остается фактом) Гениальным чистильщиком обуви, между прочим. Никогда больше не видела я свою обувь в таком сияющем, в таком божественном и безупречном состоянии, как после обработки мустафиными огроменными ручищами, похожими больше на шерстяные варежки. Идеально чистая, глянцевая, прекрасная обувь вызывала аппетит и даже вожделение. Ее хотелось съесть! Более того, ее хотелось... Просто, хотелось.

Каждое утро Мустафа обходил все кабинеты административного здания, толкая перед собой супермаркетовую скрипучую коляску. Скрип-скрип... Идет Мустафа, бредет Мустафа, кряхтит Мустафа - точь в точь баба-яга костяная нога. Скрип-скрип. Каждое утро по неизменному маршруту, из отдела в отдел, тяжело с присвистом дыша и сдвинув к переносице седые "брежневские" брови... Останавливался в дверях, оглядывал присутствующих, потом переводил глаза на пол - обычно, к его приходу желающие уже выставляли обувь ближе к выходу - и тогда либо нагибался, чтобы переложить обувку в коляску, либо строго глядел на персонал, не желающий воспользоваться его услугами.

- Бытинки? Грязны! Чиститьнада! Грязны бытинки - дурак человек! Мама твоя ипать тогда надо...- лопотал он, и в лопотании слышались нотки яростной обиды. Мустафа считал, что всякий приличный сапиенс, а особенно сапиенс правоверный, обязан ходить в идеально чистой обуви. Мустафа был уверен, что не сияющие бочками, носами и пяточками туфли - стыд, позор и гюнах (грех). И в том смысле, что гюнах для человека, и в том смысле, что гюнах по отношению, собственно, к обуви. - Грязны... Плёхоплёхо человек! Жалко бытинку! Ипать тоже эбе! Вай вай йазык! (йазык- это жалко по турецки, чтобы вы знали)

- Йазык йазык. Иди иди, Мустафа. Некогда сейчас, - отмахивались плохие, но очень занятые человеки. Мустафа не двигался с места, нависал укоризненной тяжелой глыбой в проеме, покачивал квадратной башкой, супился и по-кабаньи опасно хрюкал.

Уходил лишь тогда, когда кто-нибудь из "плёхоплёхо человек" всё-таки сдавался, махал рукой, стягивал с себя "бытинку" и отдавал Мустафе - "Держи, черт старый! не отвяжешься ведь от тебя!". Лишь тогда поворачивался. Ковылял дальше, хлипко вздыхая и в который раз перемывая косточки и не только всем нашим предкам по женской линии. "Йазык бытинка. Йазыыык! Плёха дурак человек!" - скрип-скип, шарк-шарк, - "Прабабушка его тоже ипать попа нада сто пять раз".

А да. За матерщину на Мустафу не обижались. Смысл? Да и работником он был действительно отменным.

Уверена, он знал все туфли, сапоги, полусабожки, ботинки и гриндера поимённо. И в своей каморе возле лифта - в каморе темной, тесной, без окон, захламлённой безногими печальными стульями - Мустафа разговаривал с нашей обувью, как с единственными и настоящими друзьями. Уверена, Мустафе было точно известно что к черным кожаным "гермесам" начальника отдела снабжения следует обращаться уважительно, с непременным "бей" или даже "эффенди". Не терпели фамильярности и лодочки Найлан-ханым - зама по финансам. Требовали обходительности, уважения. А вот веселенькие шлепки секретарши Айфер, подмигивающие поломанной пряжкой, отвечали только на уменьшительно-ласкательное "джум"... шлепкиджум... шлепочки, Шлепоньки, шлепотушки...

К "новеньким" Мустафа относился настороженно и сурово. Как хороший дрессировщик к только-только привезенному в цирк неведомому хищнику. Замечал обновку сразу, прищуривался оценивающе, подкрадывался поближе. Нагибался и ласково, но не без опаски трогал коротким волосатым пальцем. И хорошо, если "новенькие" были предварительно сняты с ног владельца и подготовлены к почистке. Но бывало, мчишь по коридору, ни о чем таком не подозреваешь, и забыла уже тысячу раз что на тебе свежекупленные мокасины бежевой кожи - а тут скрип-скрип... из-за угла сперва появляется коляска, а за ней Мустафа, похожий на сосредоточенного Квазимоду. Тормозит и пялится на тебя, будто видит впервые, а потом опускает взгляд и рраз! - весь напрягся, словно ощетинился. И оставив коляску, медленно, шаркая непослушной ногой, движется к тебе, словно по ниточке или паутинке, словно приклеившись взглядом к твоим ступням. "Тьфу черт! Мокасы ж вчера купила! -соображаешь немедленно и обреченно ждешь, пока Мустафа дохромает до тебя, пока помыслит о чем-то своем, пошевелит губами, а потом сложится пополам и дотронется пальцем до бежевого плоского носка. "Хароши кожа. Молодец-человек. Надо бытинка чисты всегда", - одобрительно почмокает, выпрямится, повернется и поскрипит себе дальше. А ты стоишь и понимаешь, что Мустафа только что познакомился с Духом Бежевых Мокасин, а Дух Бежевых Мокасин познакомился с Мустафой, друг другу они понравились, и обуви теперь износа не будет.

Может быть, Мустафа был гномом? Специальным таким обувным гномом из клана Великих Сапожников? Не знаю. Не уточняла. Вряд ли ему бы понравилась такая версия. Потому что имелось еще "в четвертых".

В четвертых, Мустафа был человеком верующим. Не болезненно - истово и опасно, но спокойно и очень серьезно с обязательными намазами, которые бил там же в своей каморе, разложив коврик на крошечном пятачке между шкафом и пирамидой из поломанной мебели. С непременным постом в Рамадан. Как с этой верой соотносилась площадная матерщина - не ведаю, но вот гяуров и гяурщину в любых ее проявлениях Мустафа отчаянно не любил. Терпел вынужденно, поскольку (как я уже рассказывала) контора была полунемецкая, и состав персонала весьма интернациональный. Впрочем, на работе его религиозные заскоки не сказывались. Видимо, он полагал что всякая обувь - святая по определению, и не её вина, что досталась гяуру. Допускаю, что Мустафа часто утешал мои туфли (а также туфли и ботинки немецких, британских и прочих нетурецких работников) и всяко поддерживал их в их нелегкой доле, и жалел... именно поэтому обхаживал больше прочих.

Под очередное Рождество, контора разукрасилась шариками, можжевеловыми венками, мишурой и гирляндами. Народ предвкушал весёлый корпоратив, затаривался шампанским. И какая разница кто тут турок, кто русский, а кто японец? Есть повод собраться, пошуметь, потанцевать и позвенеть бокалами... И ёлку поставили в конференц-зале - не кремлёвскую, конечно, но тоже не абы что. Девочки-администраторы украшали её целых три часа, а ребята из отдела снабжения таскали под елку подарочные корзины с разными деликатесами, незаметно вытягивая из "топовых" наборов потрясающе вкусные шоколадные трюфели и подкармливая ими незамужних секретарш.

Ощущение грядущего праздника настигло абсолютно всех. Даже Бюлент тейзе - хозяйка чайного буфета, женщина пожилая, "закрытая" и благонравная поддалась всеобщему возбуждению - заколола платок "рождественской" брошкой, состоящей из пластмассовых постыдно-голых и посыпанных золотой пудрой крылатых пупсов.

Скрип-скрип... Только Мустафа скрипел коляской громко, осуждающе и бормотал что-то про шейтанов, гяуров и их неудовлетворенных своевременно повитух. "Плёхо байрам. Плёхо человек. Грязный бытинка плёхо. Йазык! Тьфу! ", - сопел он, не поднимая глаз на развешенные кругом цветные огоньки. Под это Рождество, как раз в корпоративно-пьяную пятницу работы у Мустафы случилось больше обычного - стамбульские погоды изобразили очередной метеорологический финт, и выпавший на полдня снег превратился в коричневую слякоть. Слякоть липла на подошвы, безобразила обувь потёками и скользкими вонючими комьями. Желающих привести "бытинка" в порядок оказалось много, и Мустафа почти ликовал... Да если бы не весь этот гяурский балаган (тьфу!), он был бы абсолютно счастлив!