Она двигалась, словно в объятиях призрачного любовника.

Он развернулся и пошёл в свой отсек.

Клит выпускал его из отсека в разное время, позволял ему поесть, а затем приказывал привести к нему женщину.

Всё чаще и чаще Бернер поддавался соблазну посмотреть. Себе он говорил, что это холопроектор его так очаровал; каждый раз комната становилась различным миром, приятным или ужасным, или непостижимым.

Иногда Конфеточка, казалось, получала двусмысленное удовольствие от этого действа, её лицо трепетало между стыдом и желанием, между смехом и плачем. Иногда она продолжительно кричала, её черты застывали с выражением страха и ужаса. Чаще всего, её выражение было нечитаемым.

После того, как истекало время её образ-шпули, она часто на некоторое время теряла сознание. Большинство инопланетных существ Клита ввергали её в состояние, подобное коме, иногда на часы.

Иногда она обходилась без повреждений, но, обычно, Бернеру приходилось нести её к мед-установке, чтобы вылечить её от ушибов, вывихов и мелких переломов.

«Как ты можешь выносить это?» — спросил он однажды утром, когда помогал выбраться ей из поддона мед-установки.

Она пожала плечами. «А какой у меня выбор?»

«Я не знаю», — с неохотой, сказал Бернер. Это казалось чудовищно несправедливым. Она казалась добрым и невинным человеком, незаслуживающим такого мерзкого рабства. «Не станет ли когда-нибудь чуть лучше?»

«Клит прочёл тебе свою лекцию о цикличности богатства? Нет? Итак, жестокость также имеет свои циклы». Она устало улыбнулась. «Иногда он одевает на меня драгоценности и дарит мне подарки, и ведёт себя как любящий муж».

«Это лучше, не так ли?»

«На самом деле, нет», — ответила она.

Когда прошли недели, Клит стал менее разговорчивым, казалось, находил меньше развлечения в шокировании и пугании Бернера.

Теперь он иногда пропускал ночи с женщиной и к концу этого времени проводил дни без того, чтобы вызывать её в форпик. Он проводил много времени на астронавигационной палубе, очевидно, занятый своими мыслями.

Клит больше не закрывал его в отсеке, очевидно убедившись, что Бернер безвреден. В любом случае, трапо-поле не позволило бы ему войти ни в одну охраняемую область, так что Бернер ограничился посещениями грузовой палубы и верхней палубы. Его беспокойство росло.

Однажды Бернер пришёл к женщине, пока она спала своим принужденным сном. Она казалась непреодолимо красивой, лежа в своей драгоценной коробке — кровати. Он ушёл прежде, чем она проснулась, и никогда больше не нарушал её уединенность.

Он желал эту женщину; наконец, он стал способен признать это самому себе. Он жалел её, чувство, которое скоро переросло желание. Но, в конце концов, ни желание, ни жалость не казались подходящими; она была, как и он, ещё одним пойманным в ловушку животным, игрушкой. Несмотря на всю её красоту, несмотря на всю её отвагу.

Свое единственное развлечение он нашёл на верхней палубе — проглядывал библиотеку душ Клита. Час за часом он смотрел на дисплеи и, иногда, ему казалось, что во вселенной не было ничего, кроме совокупляющихся животных, которые неистово ускользали от смерти единственным открытым для них путём.

Иногда Клит позволял ему обедать в кают-компании звездной лодки за длинным черным лакированным столом. Место Бернера было радом с ножкой этого стола.

Обычно Клит ел в настороженном молчании, изучая Бернера с обезличенной напряжённостью. Но сегодня вечером Клит был разговорчив.

«Итак, отшельник, расскажи мне о своём вероучении. Слабаки, бесконца, изобретают подобные религии, чтобы оправдать свою слабость. Но нет секса? Это выглядит всеобще непритягательно; как вы привлекаете новообращенных?»

Бернер осторожно посмотрел на Клита. «Мудрость незвано приходит к избранным».

«А? Так ты сказал бы, что я не мудр? Или не избранный?»

«Я бы не осмелился…», — сказал Бернер, глядя в свою тарелку.

«Совершенно верно! Но, пожалуйста, разъясняй свободно. Возможно, ты обратишь меня в свою веру. Почему мы должны воздерживаться от секса?»

Бернер несчастно вздохнул. «Я лишь могу процитировать Безымянного. „Посмотрите на амёбу. Она умирает? Она не знает ни эфемерного удовольствия совокупления, ни вечного страха смерти.“»

«Ни одно животное не боится смерти». Клит сказал это почти спокойным голосом.

«Вероятно, нет, пока смерть не снисходит к нему. Кроме того…»

«Но Безымянный, он не был замучен?»

«Да, на Арагоне, толпой разгневанных шлюх. Наша вера не обещает бесконечную жизнь в этом теле, хотя посвященные отмечали выдающиеся долголетия. Происходят несчастные случаи, претерпевается насилие. Мы надеемся сохранить жизнь души. Мы — реалисты».

Клит рассмеялся своим прекрасным ехидным смехом. «Реалисты! Скажи мне, сколько тебе лет?»

Бернер ссутулился. «Сто семь стандартных лет. Но я поздно пришёл к Таинству».

Клит снова засмеялся. «Младенец. Поседевший младенец. Ты можешь прожить еще сотню лет — если, по-твоему, это долго. Я видел твою мед-установку; очень базовая, действительно очень базовая. Я родился 863 года назад, на Грине. У меня было, по крайней мере, десять тысяч любовниц; я снова молод для этого. Что теперь скажешь о реализме?»

У Бернера не было ответа.

«Я знаю, что ты думаешь», — сказал Клит. «Ты думаешь „богатство“. И ты, конечно, прав. Богатым никогда не нужно умирать, так почему нам следует размышлять о состоянии наших душ? У тебя есть ответ?»

«Нет», — пробормотал Бернер.

«Нет, конечно, у тебя нет ответа». Клит, казалось, обратил свои мысли вовнутрь, и спокойствие растеклось по его блестящей маске. «Но ты думаешь, „если Клит такой богатый, что он делает на этом пустом мире с глупым святошей в качестве слуги?“» Плечи Клита дёрнулись и он быстро моргнул глазами. «У тебя нет личного понимания богатства, поэтому я прощаю твоё невежество. Богатство, понимаешь ли, циклично. Настоящее богатство проходит эти циклы; накопление, затем растрачивание. Какая польза в богатстве, если оно не может купить развлечения? И тот богаче, у кого дороже вкус в развлечениях».

Бернер был напуган напором Клита, одновременно приводящим в отчаяние и в бешенство. Он уставился на остатки своей еды и надеялся, что Клит не будет смягчать свою боль болью Бернера.

Но мысли Клита были где-то в другом месте, занятые каким-то горьким воспоминанием. Он продолжал говорить задумчиво. «Итак, я нахожусь в упадке этого цикла. У меня ничего нет, кроме никудышной лодки, куска симпатичного мяса, нескольких игр — и тебя, конечно. Я бы привёл лодку на Дильвермун и продал бы её, если бы мог, но она настроена на мою персону и умерла бы без меня. Кроме того, меня выслеживают завистливые враги и Дельвермун сейчас не безопасное место».

«Это место такое же хорошее, как и любое другое, для того, чтобы подождать, пока я не выработаю новые планы. Зачем бесцельно нестись сквозь пространство?» Через некоторое время он улыбнулся, словно его воспоминания приняли более приятный оборот. «Мой дед дал мне эту лодку во время моего Года Зрелости; давным-давно. Давным-давно. Месяцем позже я отравил его и принял своё наследство. Поистине стал мужчиной».

Последовало молчание. Через некоторое время Клит поднялся и ушёл в свои личные покои.

Бернер прятал лицо в руках, пока не перестал трястись.

Этим вечером Клит надел разум огромного змея, живущего в мире песка и колючек. Он был особенно жесток с женщиной, поэтому, когда он закончил, она была вся в крови.

Бернер скрыл свою ярость, когда Клит вызвал его из библиотеки. «В мед-установку?» — спросил он.

«Почему бы нет», — сказал Клит с выражением скуки на лице, и ушёл прочь.

«Я не всегда был трусом, Конфеточка», — прошептал Бернер, пока помогал ей мыться.

Она подняла на него взгляд, слегка улыбаясь. «Почему ты называешь себя трусом? Что ты мог сделать против Клита? Он больше не человек, он слишком силён, слишком быстр, слишком жесток. Ни одно неизменённое человеческое существо не сможет взять верх над ним».