Рэй Олдридж

Холодная клетка[1]

Часы заразили корабль. Они везде, воспалённые нарывы на гладких стальных стенах. Они утверждают, что 271 358 стандартных дней прошло с тех пор, как мы покинули самую отдалённую окраину системы. Часы также показывают время, которое должно пройти, прежде, чем мы сможем вернуться: 1 343 стандартных года. Я пытаюсь не смотреть на эту цифру, но я знаю её наизусть.

Время моего ежедневного инспекционного обхода. Если бы я и не захотел идти, металлическое тело, в котором я существую, потащило бы меня в любом случае. Это одна из некоторых вещей насчёт моей миссии, которую я не понимаю. Если я здесь для того, чтобы придать человеческую перспективу кораблю — как я должен верить — так почему у меня так мало воли? Кажется, я помню, что когда-то я был сильным человеком. Испарись я из этого холодного мозга, что содержит меня, любопытно: что-нибудь бы изменилось?

Это глупая мысль. Кто будет выдумывать новые наказания для заключённых?

Сначала я провожу инспекцию центрального хранилища, белого сферического отсека, в котором заключённые содержаться при температуре очень близкой к абсолютному нулю. Они плавают аккуратными рядами, шесть в высоту и тридцать в ширину, пойманные в прозрачную сеть трубок и кабелей. Они довольно красивые. Каждый запечатан в зеркально-яркую плёнку, которая защищает инертную плоть от жара ламп. Они так ярко отражают, что деталей не разглядеть. Я не могу сказать, какое тело — моё.

Под обзорным иллюминатором висит сигнальное табло; оно отслеживает инфопоток от мозга каждого заключённого. Под моим именем горит розовый огонёк, показывая, что моя мозговая система управляет автономным корпусом, а не одним из персональных адов, в которых существуют заключённые. То, что написано под моим именем, — мой титул: Надзиратель. Это кажется мне менее значимым, чем мякгий ровный свет розового огонька.

Сверху табло кто-то нацарапал граффити на чёрном пластике: «… здесь жив к добру тот, в ком оно мертво[2]». Данте, я думаю — несомненно, подходящий поэт для этой работы. Любопытно, кто накарябал эту строку: рабочий на верфи, кто-то из охранников, которые доставили заключённых на корабль, кто-то из аристократов, которые пришли на его запуск? Я не могу решить, одобрял ли писака цель корабля. Это двусмысленная строка, взятая сама по себе.

Сейчас я двигаюсь по коридору, который ведёт к навигационному ядру. Я проходил этот путь так много раз, что его реальность немного размылась. Иногда я почти могу видеть сквозь стены, словно сталь стала протёртой. Это опасная иллюзия и я гоню её от себя.

В ядре я сажусь под полушарие отполированного кристалла. Я могу смотреть вверх в огненное совершенство пустоты, мой взгляд не затуманен дымкой пыли, которая затмевает звезды внутри системы. Я редко так делаю.

Корабль в одиночестве совершает своё плавание по своей широкой кометной орбите. Когда мы оставили систему позади, корабль расправил черные крылья своих водородных улавливателей и мы исчезли из ведения и контроля человечества. По правде говоря, непосредственно этого я не помню — слишком давно это было — но у меня осталось ощущение этого. Человеческий разум может хранить довольно немного и оставаться человеком, и, поэтому, наши воспоминания периодически конспектируются и удаляются. Важно, чтобы заключённые оставались людьми. Иначе, какой бы был смысл? Могут боги быть наказаны или демоны? Кто-то может возразить, что заключённые — уже демоны; но я узнал иное.

Как только мы вышли за пределы дистанции обнаружения, корабль начал серию случайных чередований своей орбиты. Те, кто программировал корабль, были решительны и опытны; они надёжно сделали так, что корабль не будет обнаружен до тех пор, пока не вернётся к солнечному свету. Какие события были выбраны программистами, для того, чтобы сгенерировать движения корабля по окружности? Полагаю, что настоящей случайности не существует. Но, возможно, кусок распадающегося изотопа, и корабль моделирует свои манёвры по этим вспышкам умирающей материи. Или он наблюдает за небесами ради знака — новая звезда, новая вспышка. Нас не найдут; мы проведём предназначенное нам время здесь, в темноте. Почему?

Милосердие это человеческий порыв, который длиться дольше, чем печаль, и ужас, и ярость, и боль, и это настолько же человеческая обуза, насколько и человеческая слава. Заключённые на борту этого корабля — все совершили чудовищные, безжалостные преступления, но после пяти сотен лет, кто будет помнить своих жертв? Кто-нибудь пожелал бы, действуя из лучших побуждений, вытащить этих заключённых из их адов? «Разве они не достаточно настрадались?» — сказал бы этот добросердечный человек и была бы снаряжена экспедиция, чтобы найти корабль.

Но этому никогда не бывать. Потребовались бы миллион кораблей и тысяча лет, чтобы обыскать все места, где мы можем быть, и это было бы непрактичной степенью милосердия.

Конено же, у нас нет передатчика, и мы не можем вызвать помощь.

Я проверил показания приборов. Корабль функционирует превосходно, как и всегда, и я покинул ядро.

Троё из моих клиентов требуют моего внимания. Я спускаюсь по кораблю в комнату, где ожидают эмпирические имитаторы. На одной мерцающей стене находиться панель с 179 гнёздами. Я встаю перед ней; выдвигаю кабель из пазухи на предплечье. Один конец кабеля вставляю в гнездо, другой — в свою грудь, над местом, где билось бы сердце, если бы оно у мене ещё было. Я прикасаюсь к кулисному переключателю на панели и заглядываю в сон Фэррис Ниелло.

Она расхаживает по пустой галерее, маленькая костлявая женщина, вся из углов и острых краёв. Множество огромных полотен висит на шероховатых бетонных стенах. Абстрактные картины: они состоят из крошечных, суетливых узоров — грязно-коричневых; свинцово-зелёных; холодных, безжизненных серых. У меня складывается впечатление маниакальной энергии, неумеренно растраченной на никчёмные концепции. Так этому и следует быть.

Она поворачивается, смотрит сквозь меня; она не может меня видеть. Её худое, осунувшееся лицо напряжено от безисходных предчувствий. «О, пожалуйста, на этот раз…», - шепчет она, но нет никакой настоящей надежны в её мольбе.

Как и у других, масштаб её преступления был экстраординарен.

Она была художником. Критики и публика отказались видеть достоинство в её работе.

В её мире жёсткое голубое солнце сделало катаракту частым и обычным заболеванием. Люди использовали мазь, чтобы восстановить повреждённые ткани. Фэррис Ниелло отравила огромный груз этой мази смертельным ферментом, который она как-то приобрела на военном складе. Люди использовали эту мазь и их глаза растворились; ещё до того, как они смогли почувствовать боль, их глаза стекли по лицам.

Десятки тысяч ослепли навсегда. Сотням повезло меньше: фермент проник в мозг и вызвал чрезвычайно опасное сумасшествие. Их охватили побуждения к самоуничтожению: они перерезали себе горло; они прыгали с высоких балконов; они бились головами о стены, пока их разлагающиеся могзи не выплескивались наружу. Я видел эти изображения; корабль показывает мне подобные вещи, когда я устаю от моего задания.

Думаю, что она никогда не понимала величину своего преступления; она — одна из тех горемык, у которых нет воображения. К этому недостатку я приписываю и её неуспешную карьеру, и невообразимую месть. Я уверен, у неё и мысли не было о том, каково это: визжание; кровавые, царапающие руки; лица с дырами вместо глаз; беспомощные шатания её жертв.

Однако должна ли она была избежать наказания просто потому, что слишком глупа, чтобы понять тот ужас, который она совершила? Конечно же, ответ должен быть нет.

Первую сотню лет она страдала вот от какого наказания: ей были даны проблески великой красоты — замечательные картины, изумительные ландшафты, изысканно красивые мужчины и женщины. Затем она была ослеплена и принуждена существовать со всеми этими вещами, которые, она знала по свидетельству её других органов чувств, всё ещё были здесь, выше её понимания. Корабль, как всегда, произвел искусное усовершенствование над этим основным планом. Хотя она могла трогать текстурированную поверхность картин, но когда-нибудь она слышала нож, который рвал всю эту красоту. Или она обнаруживала, что живёт на свежем, чистом воздухе какого-то альпийского вида — но когда-нибудь она слышала лавину, несущуюся на неё. Или когда-нибудь милые голоса её людей замирали и сгущалась смрад смерти, и она шла на ощупь вдоль стены и наступала в слякоть гниющей плоти. Этот цикл снова и снова.

вернуться

1

Ray Aldridge. The Cold Cage / The Magazine of Fantasy and Science Fiction, Feb 1990

© 1990, Ray Aldridge.

Перевод с английского — Роман Курмаев

© 2010, пер. с англ. Курмаев Р.Р.

вернуться

2

Данте Алигьери. Божественная комедия / Пер. М.Л. Лозинского (Ад, песнь двадцатая, строка 28).


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: