Что Афоня?— кричал Климов.

Лодырь!— тяжело дышал Яшка, наддавая ходу.— Прогульщик! И с блатом не порвал.

Бросил работу?

К тому идет...

Погоди!— взмолился Климов, осаживая Яшку за локоть.— Объясни ты мне, что тут у вас такое происходит? Все как полоумные летают!

Пресс пускаем!— счастливо заорал Яшка и обхватил Климова за плечи.— Первый пресс! Своими руками собрали,— глаза его плавились от жгучей гордости,— сами пускаем! Понял, браток?

Он отпустил Климова и сгинул, но через минуту, вытирая фуражкой черное от копоти лицо, опять появился и подскочил к Климову.

Сегодня Афоня нужен?

Сегодня.

Ищи у «позорных» касс. За деньгами небось придет, позорник! В пять!— И Яшку опять смыло волной бурлящей заводской жизни.

До встречи с Афоней еще было время, и Климов побрел куда глаза глядят. Глядели они в определенное место, потому что минут через двадцать он оказался на базарной площади, рядом с трактиром Семина, в котором весь розыск обедал, когда бывали деньги. Через окно он увидел за одним столом Гонтаря, Филина и Селезнева. Он хотел было войти, но вспомнил, что денег нет, и постеснялся. Ребята, конечно бы, накормили его, но, во-первых, он сегодня завтракал, что не так уж часто случалось, а во-вторых, хоть есть и хотелось, Климов не любил долгов и очень редко соглашался на одалживания.

Он встал под расцветшей акацией и загляделся на неуемную суету базара, заслушался музыкой его галдежа и гомона, задохнулся в терпких его запахах. От торговых рядов мужики в синих сатиновых рубахах волокли к своим телегам какие-то узлы и кули. Сгибаясь под тяжестью мануфактуры, семенили бабы с коричневыми лицами, обрамленными белыми платками. Азартно торговались возле сивой рослой кобылы бородатый прасол, в картузе, белой рубахе, подпоясанной кушаком, в черных, спавших на смазные бутылочные сапоги штанах, и низконогий крепкий цыган с ядреными зубами, сверкающими в безбрежной улыбке. Они хлопали по рукам, разбивали сговор, расходились и сходились опять, а лошадь лениво жевала, кося лиловым мокрым глазом, мерно отмахиваясь хвостом от мух.

В коляске на дутых шинах проехал сам Фирюлин, хозяин десятка мельниц и сепараторов.

Мимо Климова то и дело сновали мальчишки из скобяной лавки, пронося на плече длинные узкие ящики с чем-то тяжелым, и хозяин, выходя время от времени на улицу, подгонял их отборным ядреным словом.

«Позорные» кассы были в Кремлевском сквере. Официально они назывались «кассы общественного позора». Там выдавалась получка только тем_; кто прогулял или пролодырничал несколько дней. Остальные рабочие получали зарплату в цехе. Сегодня как раз был день получки. Перед тоненькой цепочкой получателей стояла немая толпа и хохотом приветствовала каждое новое лицо, примыкавшее к очереди.

Ванюха,— орал кто-то,— четверть с тебя, курий сын! За почет — при всем народе получаешь!

Почет и влечет!— вмешивался кто-то еще.

Работнички «золотые руки»!— потешались в толпе.

Стоящие в очереди или окаменело таращились в затылок товарищу по позору, или, нервно вертя головами, отругивались и пересмеивались с любопытными. Афона, белобрысый, маленький и вертлявый, появился минут через пять. Он влез в толпу, дурашливо кривясь, встал в очередь, пнул стоящего последним и начал выкидывать коленца перед толпой, затем снял кепку, обошел зрителей, делая вид, что хочет получить за труды. Порезвившись, опять встал в очередь.

«Артист пропадает,— думал, глядя на него, Климов.— Куда бы его пристроить к самодеятельности? В клуб какой-нибудь? Может, лет так через пяток знаменитостью станет».

В это время внимание любопытных обратилось на новый предмет. Вдоль чугунной витой ограды сада, гремя по булыжнику подковами и железами колес, двигался обоз. Могучие владимирские тяжеловозы, опустив головы в полотняных, украшенных звездами налобниках, влекли за собой плоские, накрепко сбитые телеги. В телегах, широко раскинув рослые тела и заглушая все уличные звуки, храпели ломовики. Густейший сивушный дух доносило до заполнившего тротуар народа.

Нанюхаешься, и штофа не надо,— острил кто-то.

Получку в кооперативе получили,— делились догадками в другом месте.— Ничо, у них животина выучена. Точно к воротам довезет.

—Ишшо бы, всю жизнь с ею упражняются.

Афоня уже расписывался. Климов протолкался и взял

его за локоть. Афоня обернулся. Лихое курносое лицо под кепкой подмигивало и лукавило:

—Айда под башню, там потолкуем.

Афоня нырнул кому-то под руки и исчез в толкотне гуляющих. Климов прошел по аллее, завернул за кусты и вышел к башне. Там на камне уже сидел Афоня.

—Афоня,— сказал Климов,— такие у нас, брат, дела, что нужна помощь: кто такой Кот? Кто в его шайке, где они обитают?— Он тоже присел на камень,

Солнышко пригревало, сытный запах навевал дрему, ярко раскрашенные «царьки» планировали и взлетали вокруг них. Афоня задумался. Веснушчатое курносое лицо стало взрослым и угрюмым.

Хошь верь, хошь нет,— сказал он,— а про энтих что знаю — одна липа. Ни в личность не видел, ни о делах ничего...— Он огляделся.— Слушки о них страшные идут. Это верно. Кот этот, о нем даже в блате говорить страх. Имя! Одно знаю,— вдруг заторопился он,— Куцего Кот прижал. Это вот как на духу. Тот пьяный сам проболтался. Говорит: «Каждая сука будет грозить!» Я говорю: «Тебе? Да где они такие найдутся?» А он говорит: «Нашлись уже. Слыхал про Кота?» Я говорю: «Слыхал». Тот-то и зубами аж заскрипел. «Никому,— говорит,— в жисть не спускал, а тут…»

А из-за чего?

—Так я понял, что Куцый хотел одного танцора поучить. Оттянул на него на танцах... Это на Куцего-то! Одна девочка им обоим понравилась... Короче говоря, какой-то Красавец. И тут явился в Горны Кот и говорит: «С Красавца брать хочешь?» Куцый говорит: «Возьму».— «Гляди,— говорит Кот,— решай как знаешь, только голову береги». Куцый было рыпнулся, а Кот говорит: «Красавец — мой человек, усек?»— и ушел. Ну, Куцый, конечно, усек. Маруху уступил!— Афоня звонко расхохатался:— Не, ты понял, а? Куцый какому-то Красавцу маруху уступил? Конец света!

А на каких танцах они сцепились?

У Кленгеля небось, где ж еще!

Слушай, Афоня,— сказал Климов, помолчав,— я еще вот о чем: опять ты работу забросил, опять со шпаной дружбу свел, забыл, куда такая дорожка ведет?

Оживление на курносом лице паренька пропало.

—Так я ж для пользы дела,— сказал он, отводя глаза,— вам вот могу помочь.

Брось,— сказал Климов,— работать надо, парень. Иначе жизни не будет.

Да неохота!— закричал вдруг Афоня визгливо.— Неохота, понял? Я, может, эти станки в гробу видал! Не могу я завод выдерживать: гром, лязг, железо! Воротит меня!

Там главная жизнь страны...

Пущай,— перебил Афоня,— какая хошь там жисть: главная, подчиненная — не могу я там, пойми ты, Климов! И ребята хорошие, а в глаза им смотреть не могу! Работать там не буду! Уволюсь. Вот!

Ладно,— в раздумье сказал Климов,— работу мы тебе, может быть, подыщем другую, раз эту так нервно воспринимаешь. А когда с блатом порвешь?

Афоня молчал. Ногой в драном тапке ковырял замусоренную землю.

—Скажу,— не выдержал наконец он.— Вот вы все обо мне хлопочете: на работу устраиваете, слова всякие говорите... Да как же я с ними развяжусь? Это ж два дня до финаря. Ты думал, они что? Безглазые? Они знаешь как все секут? «Что-то непонятно,— говорят,— кореш, парни сидят, а ты гуляешь?»— Он вскочил.— Идтить надо. Спасибо вам. Только больше не заботьтесь. Афоня сам дорогу найдет.В помещении бригады сидел Гонтарь. Белая рубаха-апаш открывала бронзовую мощную шею. Он смотрел в окно и не глядя попадал бумажными комками в корзину для бумаг.

Отрабатываешь гранатометание?— спросил Климов, садясь за свой стол.

Ни дня без боевой подготовки!— провозгласил Гонтарь и тут же перешел на серьезный тон:— Пока ты там разгуливал, дела в бригаде такие: первое, Брагин сгинул. Жена клянется-божится: знать не знает, ведать не ведает, что с ним. Но по разным признакам, главным образом по душевному покою всех служащих, ясно, что исчез по собственной инициативе, а не по чужому сглазу. Да и дела у него веселые, направо поедешь — пулю найдешь, налево — к нам завернешь, домзак близко. Решил, видно, по искать третьей дороги.