— Это ваша сестра?

— Да. А ее, извините за выражение, хахаль, мой студент, хороший знакомый тех уголовников, от которых вы меня спасли.

— Н-да, тогда это серьезно.

Они уселись за два столика от Натальи и Афанасьева и подозвали официанта, причем Галина делала вид, что не замечает призывного взора сестры.

— Надо что-то делать.

— Что именно?

Наталья уже вставала, отодвигая стул.

— Пойду с ней поговорю.

Ресторан был слишком мал, в нем отсутствовало фойе, и ей даже некуда было отозвать Галину.

— Привет, — первой сказала сестра.

— Здрасьте, Наталья Николаевна, — осклабился Борисов, но она не обратила на него внимания, чтобы не сорваться.

— Откуда ты здесь?

— А ты?

Наталья почувствовала, что начинает беситься.

— Мне надо с тобой поговорить.

— Садись и поговори.

Борисов уже услужливо пододвигал стул.

— Нет, это ты встань и пересядь к нашему столу.

— Я никуда не пойду, я хочу есть.

— Галина!

— Ну, что еще?

Сестры взглянули друг на друга, но Галина была совершенно непробиваема, а на них уже с любопытством смотрели окружающие.

— Не зли меня. Встань и пересядь.

— А ты меня не зли. Никуда я не пойду.

— Я все расскажу родителям.

— А я — твоему мужу.

— Ну, что вы так волнуетесь, Наталья Николаевна, — начал было Борисов, но она уже в бешенстве и раздражении повернулась к своему столику.

— Пойдемте отсюда, — сказала она Афанасьеву, снимая со спинки стула свою сумку.

— Куда?

— Не знаю, но я не могу здесь оставаться.

— Ну, хорошо, только не волнуйтесь.

Он встал, помог ей одеться, и они вышли на улицу, провожаемые насмешливыми взглядами Галины и ее наглого спутника. Афанасьев открыл машину, и они забрались внутрь.

— Что вы хотите делать?

— Лучше спросите меня, чего я не хочу!

— Ну, это я догадываюсь.

— И что можете посоветовать?

— Давайте поднимемся в какой-нибудь номер и посидим там, пока ресторан не закроется. А потом вернемся сюда, заберем вашу сестру, и я отвезу вас обеих домой.

— А когда закрывается этот проклятый ресторан?

— В одиннадцать, то есть через два часа.

— Ну что ж, давайте так и сделаем.

До ближайшего корпуса было не более пятисот метров, но они еще заехали в какой-то угловой бар, и, пока Наталья нервно курила в машине, Афанасьев вынес неизменную бутылку шампанского и коробку шоколадных конфет. Наталья была так раздражена, что даже, войдя в вестибюль первого корпуса, не сразу сообразила, откуда у него здесь номер, тем более что Афанасьев, немного поотстав, переговорил с дежурной, уронил ей какую-то бумажку и взял ключ.

— Ну вот, все в порядке. — Афанасьев подвел ее к лифту. — Наши окна будут выходить на ту сторону, так что мы сможем время от времени наблюдать за рестораном.

Наталья молча кивнула, подумав про себя: «Надеюсь, нам для этого не придется вставать с постели. Все-таки интересно, он заранее договорился о номере — для меня готовил?»

Они поднялись на третий этаж и прошли по пустынному коридору, хотя почти из-за каждой двери доносилась музыка и взрывы пьяного хохота.

Войдя в номер, Афанасьев помог ей снять пальто и быстро скинул свою дубленку. Наталья растерянно продолжала стоять посреди комнаты — стульев вообще не было.

— Садитесь на кровать, больше некуда.

Она присела на край, а он уже раскручивал пробку от шампанского. И только когда пенная струя хлынула на пол, Наталья вдруг поняла, что он сам очень волнуется…

Репродуктор в номере неожиданно замолк, и только тут она наконец встрепенулась.

— Сколько времени?

Он потянулся за своими часами.

— Двенадцать.

— Сколько?! — Наталья вскочила с кровати и стала лихорадочно одеваться.

— Что случилось?

— А ты не понимаешь? Мне пора домой. Одевайся, что ты лежишь. — В ее голосе прозвучали такая злость и отчаяние, что он, не говоря ни слова, встал и потянулся за брюками.

В комнате было темно, лишь из-за штор проникал бледно-серебристый свет уличного фонаря. Она путалась в колготках, рвала рукава платья, истерично дергала молнии сапог.

— Зажечь свет?

— Не надо. — Наталья боялась взглянуть в его внимательные глаза, боялась увидеть себя в зеркале — ей было так стыдно за все произошедшее, что, когда они наконец вышли из номера и сели в машину, она почувствовала закипающие слезы и закусила губу.

— Поехали же скорей, чего ты ждешь?

— Мотор прогревается.

— И долго он будет прогреваться?

— Все, уже едем, успокойся.

Но успокоиться не получалось, наоборот, Наталья чувствовала приближение тихой истерики и, пока они молча ехали вдоль темного леса, стеной стоявшего по обеим сторонам дороги, начала беззвучно плакать. Ей не хотелось слышать его утешений, не хотелось видеть его лица — и она отвернулась, прижавшись щекой к боковому стеклу.

И ведь нельзя сказать, что все произошло неожиданно, что она была в каком-то оцепенении или опьянении. Однако, когда он сел рядом с ней на постель и, плотно обняв, зарылся губами в ее шею, Наталья поняла: просто так он ее уже не отпустит, и, если она вздумает сопротивляться, начнется некрасивая и непристойная возня.

Конечно, Наталья пыталась его успокоить: «Ну не здесь же, не в этом жалком номере!», — но он был уже невменяем и что-то говорил, говорил, говорил, отчего она только морщилась и пыталась отстраниться. А он задирал ей платье, расстегивая молнии на сапогах и дышал так тяжело, что Наталье становилось страшно. Когда он поднялся, чтобы выключить свет, она встала вслед за ним, понадеявшись, что все быстро пройдет и он успокоится, что в конце концов бывают такие минуты, когда приличнее уступить, чем отказывать, — сама стянула платье, позволив ему снять с себя сапоги. Пока он раздевался, она расстегнула бюстгальтер и сбросила его на другую кровать. И вот он уже ложится рядом, и его руки, жадные и холодные, шарят по ней так, что она начинает ежиться и отодвигаться. Тогда он принимается ласкать ее губами, ласкает всю, но от этого не становится теплее, и Наталья, чтобы только поскорее согреться, послушно раздвигает колени. Он так дрожит и суетится, что долго не может ничего сделать, и, чтобы поскорей прекратить эту унизительную возню, ей приходится совершить все самой, после чего он начинает скрипеть пружинистым матрасом, стремясь войти в нее как можно глубже. Его жадный, мокрый, горячий язык пытался проникнуть в ее рот, но она отстраняется, подставляя ему ухо, которое он все мусолит и мусолит, обслюнявив все волосы вокруг. Она почти не испытывала возбуждения, хотя ее и раздирало острое чувство какой-то низменности и непристойности всего происходящего при виде белого и рыхлого мужского тела, раскачивающегося в такт с ее собственным.

Приподняв лицо и увидев бледную тень луны, Наталья вдруг почувствовала себя шлюхой, тем более что, кроме мужа, у нее до этого не было других мужчин. Наконец он кончил и прижался к ее обнаженной груди так тесно, что она почувствовала лихорадочные удары его сердца. Он еще пытался ее ласкать, заплетающимся языком говорил какие-то нежные слова, но она молча встала с постели и, подойдя к своей сумке, закурила.

Теперь, в машине, вспоминая все это, Наталья плакала, смутно сознавая почему. Насколько мужчина — джентльмен, проявляется не в своей манере ухаживать, дарить цветы и говорить комплименты, а в той первой фразе, которую он скажет уступившей ему женщине после занятия любовью. Первое, что сказал Афанасьев: «А неплохо ведь было, да?» И теперь она морщилась и прикрывала усталые веки, пытаясь сдержать слезы.

«Скорей бы доехать, скорей бы доехать и никогда его больше не видеть. Провались он пропадом со всеми своими деньгами, ресторанами и подарками!»

Наверное, Афанасьев почувствовал ее настроение, потому что помрачнел и не надоедал разговорами. Стояла светлая морозная ночь, небо было полно ясных звезд, а тишина заливала окрестности лунным светом, отчетливо очерчивая темные кроны деревьев. И этот умиротворенный покой февральской ночи так контрастировал с бушевавшей в ней истерикой, что хотелось выбежать в поле, зарыться в снег и плакать, плакать, плакать… Лишь когда они въехали в поселок, Наталья облегченно вздохнула и понемногу стала успокаиваться. Ей даже пришло в голову припудриться и подтереть глаза.