По бессрочному паспорту, не так давно выданному местным отделением милиции, он значился как Плохетько Антон Давыдович, 1913 года рождения, украинец, уроженец села Чепухино Валуйского района. В аналогичной справке, скрепленной той же закорючкой и неразборчивым диском печати, ему предписывалось местным лесничеством не только установить район заболевания леса, но и ориентировочно, до прибытия специальной комиссии Министерства лесного хозяйства, поставить диагноз болезни. Внизу имелась ссылка на номер диплома гражданина Плохетько А. Д. об окончании им Красноярского лесного института, просьба к властям оказывать всяческое содействие и помощь.

Вместе с другими документами извлекли внушительную кипу справок с заключениями службы защиты: в них упоминалось красивое слово «амелла» — вирусное заболевание, которое разносят птицы. Описывался характер заболевания, и Завьялов мельком прочел: на деревьях висят, как гнезда, круглые зеленые шарики — «амелла».

Еще одна бумага содержала подробный отчет о бактериальном ожоге фруктовых деревьев, давалась характеристика делянки № 7 с ярко выраженным скоплением мха на северной стороне… Тот, кто снаряжал «лесников» в дорогу, предусмотрел все.

«Фундаментальная подготовка», — заторможенно, как во сне, подумал Завьялов, еще до конца не осознав непоправимости случившегося.

Тревожная группа, задолго до прибытия личного состава заставы, поднятого по тревоге, тщательно осмотрела местность — никаких других подозрительных следов, кроме оставленных двумя нарушителями, не обнаружила.

Пора было возвращаться домой.

На заставе все были на ногах. Кем-то оповещенные, сюда же пришли Наталья Савельевна, Лена. Ни о чем не подозревая, носились, мешаясь у всех под ногами, Ирочка и Оленька — их дети. Заплаканные глаза женщин, их опухшие от слез лица действовали на всех угнетающе, но никто не решался запретить им здесь находиться.

— Немедленно по домам! — распорядился Лагунцов, опасаясь, что нервозность и горе, охватившие женщин, невольно передадутся солдатам. Женщины безропотно повиновались. Но Оля неожиданно закапризничала, заговорила сквозь слезы:

— Да, папочка, сам говорил, что поедешь со мной на стык, а все не едешь и не едешь.

Лагунцов страдальчески поморщился, беспомощно оглянулся на жену:

— Лена, уведи дочь! Нашли время…

Жена взяла Олю за руку, силой повела за собой. Лагунцов проводил их до выхода. В ту же минуту какая-то сила властно потянула его к двери, за которой находился Дремов.

Дремов лежал на сдвинутых столах под красными скатертями в ленинской комнате. Наспех убранные со столов альбомы, в разное время подаренные заставе, лежали стопкой на табуретке, прижав своей тяжестью край откинутой и натянувшейся темной шторы, и Лагунцову эта деталь бросилась в глаза первой.

«Как траурный флаг», — вдруг подумалось капитану.

Пуля прошила сержанта навылет, волосы на затылке спеклись, топорщились в разные стороны скатавшимися сосульками.

— Из отряда выехали? — не оборачиваясь, спросил Лагунцов у Завьялова.

На замполите не было лица: серые запавшие щеки, в красных прожилках глаза, опущенные плечи. Он стоял напротив Лагунцова абсолютно отрешенный, ушедший в себя.

— Сообщили, — не сразу ответил замполит. Голос у него был усталым. — Уже выехали…

Лагунцов вновь поднял на замполита глаза, ни о чем не спрашивая, пристально посмотрел на него. Как ему в эту минуту хотелось сказать: «Держись, Николай, как бы муторно ни было на душе!» Но он ничего не сказал, только боком протиснулся к двери и вышел.

У порога ленинской комнаты, не решаясь войти, толпились солдаты. И Кислов, ближайший друг Дремова, и все остальные смотрели на капитана с надеждой. Каких слов ждали они от него? Бели бы он мог снять с них этот тягостный груз!..

«Как все повзрослели за день!» — подумал о них капитан. Вот тебе и старый-престарый отрывной календарь… Нет, не просто листки, обозначающие ушедший день, опадают с него. Опадает все мелкое, пустое, давая взамен что-то незыблемое, вечное, как жизнь — от ее начала и до конца… В эти минуты Лагунцов особенно ценил в своих подчиненных сдержанность, умение, стиснув зубы, пройти в свои двадцать лет и через такое испытание…

— Где Олейников? — спросил капитан, ни к кому конкретно не обращаясь.

— В беседке, — ответил Кислов. — Спать не идет.

— Не оставляйте его одного, — на всякий случай предупредил капитан, хотя напоминание было излишним. — Пусть кто-нибудь все время находится с ним, слышите?..

Солдаты нехотя поднимались по винтовой лестнице на второй этаж. Их шаги напоминали едва слышную печальную мелодию, и звон дюралевых уголков на ступеньках отдавался в ушах, как скорбный аккомпанемент к ней.

Геннадий Кислов, ближайший друг Дремова, остановился на нижней площадке, молча и, как показалось Лагунцову, требовательно посмотрел в лицо капитану. «Иди! — хотелось крикнуть Лагунцову. — Чего травишь душу? Иди!» Но он лишь тихо сказал:

— Ничего уже не поправишь, Гена… Дремова не вернешь.

Солдат круто развернулся, взбежал по лестнице вслед за остальными. Лагунцов еще немного постоял внизу, обеими руками держась за деревянный брус лестничных перил, потом, стиснув зубы, прошел в дежурную — запрашивала соседняя застава.

Капитан Бойко, вызвавший Лагунцова по рации, в подробный разговор не вдавался. Лагунцов молча выслушал, что если потребуется какая-нибудь помощь, пусть рассчитывает на него, согласно кивнул, словно видел друга перед собой, когда Бойко сказал:

— Трудно тебе, брат, придется…

«Если бы только трудно!.. — подумалось Лагунцову. — Виктор Петрович Суриков, начальник отряда, как-то сказал еще в самом начале службы на этой заставе: «Запомните, Лагунцов, в погранвойсках слово «трудно» употребляется без превосходной степени, и русский язык вовсе тут ни при чем. Трудно — просто трудно, и по-другому — никак».

— И по-другому — никак, — задумчиво повторил Лагунцов, покидая комнату дежурного и выходя в опустевший, странно безлюдный коридор.

Вскоре на заставу прибыли представители из отряда: майор Савушкин, за которым была закреплена здесь народная дружина, врач-эксперт Белов, майор-политотделец Кулначев и с ним еще двое незнакомых офицеров. Лагунцов четко отдал рапорт, провел прибывших в канцелярию.

Первая волна суетливости, волнения и почти неизбежной неразберихи схлынула, нервозность прошла, уступив место хотя и тягостным, но необходимым сейчас делам.

Старший лейтенант Завьялов, оставшийся на заставе за Лагунцова, обстоятельно доложил о происшествии. Он не упустил ни одной детали, и лишь запнулся, когда говорил о произведенной им замене дежурных.

Основное выяснили. Установилась тяжелая пауза. Савушкин тюкал ручкой по стеклу на столешнице, врач-эксперт следил за его однообразными движениями, поднимая и опуская глаза. Кулначев и двое других офицеров были погружены в бумаги.

Лагунцов отрешенно смотрел в окно. На асфальтовой дорожке, где прохаживался часовой, увидел быстро прошедшего в калитку старшину Пулатова. Старшина только что вернулся из города на такси — в просвет между воротами и калиткой был виден бок машины с шашечками на дверце. Забыв о своих тридцати восьми, старшина шумно влетел в канцелярию и радостно объявил с порога:

— Сын! На зависть вам, адмиралы, сын!

Его глаза блестели, лучились радостью. Пулатов до краев был полон своим счастьем, бесконечно далеким от всего, что здесь недавно произошло, о чем он еще не знал…

— Поздравляю, старшина, — сухо отозвался Лагунцов, пока Пулатов удивленно разглядывал гостей, переводя глаза с одного на другого.

— Что случилось? — спросил Пулатов. — Что, товарищ капитан?

Когда ему сказали о Дремове, вытянутые руки старшины затряслись. Он так посмотрел на Лагунцова, что тот не выдержал, отвернулся к окну: вид растерянного старшины действовал на него угнетающе.