— Олейников? Ну и что? А я вот Лагунцов Анатолий Григорьевич. По-другому никак не звали. А вы что, забыли, где находитесь? Ну-ка, встать встрой! — сердито добавил начальник заставы.
Олейников как-то сник, буркнул «есть» и зашагал к строю. В длинной необмятой шинели его плечи казались узкими, хрупкими. Он плыл в ней, по виду явно великой, переставляя ноги незаметно и торопливо. Вот он неловко, расталкивая товарищей, занял свое место в строю, и опомнившийся Задворнов поспешно выдвинулся вперед, запоздало и высоко протянул: «Смирна-а!»
Лагунцов сам провел молодых по территории заставы. Олейников, глядя на капитана со стороны, настойчиво изучал каждый его жест и время от времени отчего-то покачивал головой. По блеску глаз и неестественному румянцу парнишки Лагунцов догадывался: Олейников переживает. Видно, что-то напомнил он солдату своим появлением. Но что?
К пересыпанному желтым песочком спортивному городку, который они проходили, почти вплотную примыкал «городок следопыта» с маленькой учебной контрольно-следовой полосой. Высокие, округлые валики распаханной земли заранее были примяты множеством различных следов — молодые пограничники смотрели на них не отрываясь.
— Кто возьмется определить, чьи следы на полосе? — спросил Лагунцов, оглядывая молодое пополнение.
Вызвался Олейников:
— Вот этот, след, если посмотреть, как поставлены копыта, оставила старая лошадь. Она хромала на правую ногу, потому что была плохо подкована — последний гвоздь вылез. Тут проходил кабан с выводком. А здесь… Нет, такого следа я еще не видел, — запнулся он и покраснел.
«Хорошо для начала. Что он, из бывших охотников?» — присматривался капитан к солдату.
Вечером Лагунцов вызвал Олейникова к себе.
— Вы жили на Урале? В Магнитогорске? — живо спросил он.
— Ну да, — с готовностью подтвердил Олейников. — А вы там заведовали детской комнатой милиции. Я вас узнал.
— Вот случай… — Лагунцов взъерошил пятерней волосы. — А Огарочком прозвали за что?
— Это в детстве, — грустно улыбнулся солдат. Он сидел перед капитаном, машинально, не замечая, царапал ногтем зеленоватое стекло на столешнице. Далеким-далеким был взгляд, вспоминающим. — Дом наш как-то горел, — начал он тихо. — Отец вещи все вынес, у нас и было-то их немного. Осталась одна кровать, железная такая, с шишечками светленькими. Отец и пошел за ней. А крыша возьми да упади, ну и накрыло… Потом и хоронить было нечего, долго он там пролежал со своей кроватью, под крышей-то. Мне-то вот столько было, — показал ладонью от пола, — лет семь…
Завьялов, сидевший за спиной Олейникова, неслышно разогнулся на стуле и задумчиво слушал рассказ, жестко сцепив мощные пальцы. Глаза его, по-мальчишески распахнутые, светились сочувствием, и Лагунцов, взглянув на старшего лейтенанта, мельком кивнул: видишь, брат, какая история…
В это время дверь канцелярии без стука открылась, и в проеме вырос Пулатов, о чем-то оживленно стал говорить с порога, показывая на розовые талоны с малиновыми цифрами — маркой бензина «72», но капитан только махнул на него рукой: потом, старшина, со своим бензином, потом, сейчас не время…
— Ну а прозвали-то за что? — продолжал допытываться капитан.
— А это еще на скрапе случилось, — глядя вслед ушедшему старшине, сказал Олейников. — Знаете, такая свалка большая, куда железо свозят, утиль, а потом отправляют на переплавку? Там тот случай и вышел, подгорел малость. Печатную машинку в хламе подобрал, с собой взял, дома хотел рассмотреть получше. Тя-же-лая… Ну, об ведро с какой-то горючкой, где рабочие руки мыли, и трахнулся от радости, с ходу-то налетел, не заметил, — весело засмеялся он, и Лагунцов затаился, сжался у себя за столом: не спугнуть бы. — Штаны все облило — а, думаю, ерунда, потом ототру. Сам все глаза не спускаю с машинки: блестела она красиво, щелкала, ну и все такое… А после сели с ребятами покурить, балочка такая имелась укромная. Только запалили сигареты, штаны возьми да вспыхни. Испугался, верите ли, вскочил — и по откосу наверх, да бегом все, бегом… Жалко потом было, что машинка осталась в балочке. Пацаны-то следом за мной, да орут всей кучей: ясное дело, перепугались. Хорошо, речка рядом, а то бы сгорел…
Он ненароком зацепил стаканчик с карандашами — те, гремя по стеклу, раскатились. Олейников зарделся. Потом, словно очнувшись, тихо закончил:
— Вот с тех пор все Огарочек да Огарочек. — И опустил глаза в пол.
— У брата в милиции бывал?
— Брат? Так, значит, не вы?..
— Не я, — подтвердил Лагунцов. — Брат.
— Давно это было…
Завьялов делал за спиной Олейникова неуклюжие знаки, показывая Лагунцову: довольно вопросов, хватит. Лагунцов встал, подошел к солдату вплотную.
— А в погранвойска по желанию? — Он взглянул Олейникову прямо в глаза.
— Сам попросился, товарищ капитан. Сначала брать не хотели, мол, на границе сильные нужны, а в тебе что?..
И Лагунцов за этим щемящим «что» как бы впервые увидел всю хрупкую фигуру солдата, мягкие светлые волосы, робкую улыбку. Что-то трогательное, грустное шевельнулось в душе капитана…
— Выходит, теперь у нас с вами одна дорога, — сказал Лагунцов.
— Одна, — не очень ухватив смысл, который вкладывал капитан в эти слова, повторил Олейников.
Когда за солдатом закрылась дверь, Завьялов все так же сидел за столом, не меняя позы, со сцепленными пальцами. Капитан, машинально сунув руки в карманы бриджей, в раздумье заходил по канцелярии.
— Занятный этот Олейников… — прервал свои мысли восклицанием. — Смышленый, следы знает неплохо. Толк из такого выйдет.
Завьялов согласно кивнул.
А Лагунцов, шагая по скрипучим доскам канцелярии, думал, что надо бы на неделе написать письмо брату, передать привет от Огарочка. Вот, должно быть, удивится!..
И никто из них не мог в тот день предположить, что вскоре для всех троих — Лагунцова, Завьялова и Олейникова — обстоятельства сложатся так, как может распорядиться лишь непредвиденная случайность, у которой своя, неисповедимая власть над жизнью.
А пока все оставалось прежним: Завьялов на заставе, в комнате дежурного, поддерживал связь с Пулатовым и Лагунцовым; капитан со своей группой подступился к липовой роще с заплесневелыми от сырости ядовито-зелеными стволами, блокировал шоссе, где намеревался отработать все элементы ночного поиска; Олейников неотступно, словно привязанный, следовал за капитаном.
Вот Лагунцов подал знак всем остановиться, прислушался. Неподалеку, скособочась, Дремов поправлял сползшую лямку рации. Остальные замерли. В этот момент в яме, в которую Олейников, заглядевшись на радиста, едва не свалился, тяжело ворохнулось и поднялось в полный рост что-то большое, темное.
Олейников отшатнулся, вскинул автомат, но капитан наклонился из-за его спины, будто наготове стоял рядом, положил руку на ствол:
— Спокойно! Это лосенок, мы его с ночлежки подняли. Молодой, отбился от стада…
Олейников слабо улыбнулся. Он еще долго не мог погасить в себе нервное напряжение: растеряешься, когда в темноте на тебя попрет из ямы такое чудище!.. Когда Лагунцов вновь оказался рядом, Олейников почти шепотом спросил:
— Товарищ капитан, а вы сов не боитесь?
— Кого-кого? — едва не засмеявшись, переспросил капитан: вот-вот начнут прочесывать блокированный район, а он, начальник заставы, занят черт знает чем — ночными пернатыми!
— Ну, филинов там, сов…
— Я щекотки боюсь, — ответил капитан на полном серьезе.
«Озлился чего-то», — вздохнул Олейников.
Капитан подал команду, и пограничники друг за другом змейкой нырнули под низкие кроны лип, где влажный устоявшийся воздух отдавал запахом старой сырой бочки.
В это время на шоссе, оставшемся справа, на фоне неба неясно, как видение, обозначились три человеческих силуэта. Они мигом разошлись в разные стороны, а на шоссе, где после видения остались лишь плотная темень да тишина, стелившаяся вокруг мягким ковром, нацелила и вновь скрыла за тучами свой волчий глаз луна.