домой, разыскать Хведьку, но тут же отогнала эту мысль: снова придется

встретиться с мачехой. К тому же мачеха вряд ли позволит Хведьке в такое

время пойти куда-нибудь. А если и разрешит, то станет допрашивать, узнает

от Хведьки обо всем. Этого Ганна боялась больше всего. Все, что было у

Ганны с Василем, их ночные свидания у изгороди, мыслимечты и мысли-тревоги

- все стыдливо, бережно носила она в себе, как дорогую, чистую тайну. Об

этом не должен был знать никто, тем более мачеха. То, что произошло днем,

когда она нечаянно выдала свою тайну всей деревне, заставляло ее быть еще

осторожнее.

Воспоминание о последнем, злом Василевом взгляде снова погасило огонек

в сердце, вернуло ей горечь непережитой обиды. С обидой этой и с тяжелой,

полной недоброго предчувствия тревогой пошла она к Хадоське.

На окнах Хадоськиной хаты играли глянцевитые отсветы огня, пылавшего в

печи. Ганна прижалась лицом к стеклу, стараясь увидеть подругу, окликнула:

- Хадоська!

На ее оклик от печи надвинулась тень, послышался голос матери:

- Нет ее... Кто это? Ганна?

- Ага, я... А где она?

- Кто ее знает! Гулять куда-то подалась...

Искать Хадоську в веселых девичьих стайках, которые там и тут гомонили,

смеялись на завалинках, на колодах вдоль изгородей, Ганне не хотелось, - в

последние дни они с Василем редко появлялись среди девчат и парней, и ее

приходу наверняка все очень удивятся. Начнут шептаться между собой,

говорить о Василе. Если же он не вернулся, злые языки беспощадно осудят:

не успели хлопца увести из деревни, как она уже другого ищет!

Ну и пусть говорят что хотят, человеку рта не закроешь, если язык

чешется. Только разве ей обязательно слушать всех, мало ли что кому придет

в голову? Неужели ей так и сохнуть одной, томиться неизвестностью, гадать

по звездам, что там с Василем? Одной быть в тревоге о нем, с

обидойпозором, которых не забыть, не заглушить? Что же, если говорить

правду, то она идет не к парню какому-то, которые ей теперь просто

ненавистны, а к подруге своей. Сразу же, как найдет Хадоську, она позовет

ее, и обе уйдут от девчат, - тогда можно будет и узнать обо всем, что

беспокоит...

Парни и девушки гомонили в темноте совсем недалеко, на бревнах,

сложенных перед Грибковой хатой. Ганна сказала "добрый вечер" и

подчеркнуто равнодушно, как бы заранее предупреждая ненужные разговоры, с

таким видом, будто зашла не -без дела, будто спешит, озабоченно спросила:

- Хадоськи тут нет?

В Куренях было несколько девчат Хадосий, но Хадоськой звали одну. Ее

будто выделяли изо всех этим милым, ласковым именем.

Вместо ответа Хадоська радостно позвала:

- Ой, Ганнуля! Иди сюда!

- Иди ты! Что-то скажу тебе!..

- Так ты тут скажи, тихонько! Иди!

Кто-то из девушек крикнул доброжелательно:

- Посиди! Не брезгуй компанией!..

- Вот сказала: разве я когда брезговала!..

- Ну, так посиди с нами!..

- Времени нет... - неуверенно сказала Ганна. - Матка ждет...

Один из парней лукаво засмеялся:

- Всех нас матки ждут!

Девушки захохотали. Под этот веселый смех Ганна подошла к Хадоське,

села рядом.

2

Девушки и парни, которые минуту назад видели и слушали одну ее, теперь

сразу как бы забыли о ней, заговорили каждый о своем. Ганна, почувствовав,

что за ней никто не следит, уже хотела прижаться к подруге, спросить о

том, что ее беспокоило, как вдруг Хадоська горячо обняла ее, обожгла

словами, полными безграничного сочувствия и жалости - Бедная... Бедная ты

моя Ганнулечка... Несчастная...

"Значит, нет, не вернулся Василь", - догадалась Ганна и вдруг снова

вспомнила, как он шел по улице, не глядя ни на кого, какой-то дикий,

злобно месил ногами грязь... Вспомнила Шабету с конем на поводу, лица

людей, которые всё видели - Василев и ее позор. Снова ожили в ней досада и

жалость, стыд и боль, замутили белый свет... Почему все так переплелось?

- Забрали его? - словно не поверив, тихо спросила Хадоську.

- Повезли! В Юровичи, говорят...

Ганна ни о чем больше не спрашивала, ничего не говорила. Ей не хотелось

ни о чем думать - все было такое непонятное, путаное. Долгое время она не

замечала ничего вокруг, не слышала окружающих. Будто сквозь туман дошли до

нее, печальной, угнетенной, слова, которые чем-то задели внимание,

заставили прислушаться.

- И теперь дрожу, как вспомню... - донеслось до Ганны. Она невесело

стала следить за рассказом. - Батько сам едет ни живой ни мертвый...

Крестится... Сжал рот... губами не шевельнет... чтобы тот, не дай боже, не

узнал, что отец молится... не разозлился...

- О чем это она? - не поняла Ганна.

- Колдуна встретили, - тихонько прошептала Хадоська, беспокойно

оглянулась в темноту, словно боялась, что их подслушивают. Она

перекрестилась. - Не дай бог, услышит!

Ганна поняла ее страх, - она знала, что колдуны не любят, когда их так

зовут, мстят за это. Колдуны хотят, чтобы их звали чародеями.

- Чародея?! - удивилась Ганна. - Какого? Что в Хвоенке?

- Ага.

- Всю дорогу дрожали, - рассказывала горбатая Прося. - Как только из

лесу живыми выбрались!.. Лес тот то был тихий, а то сделался страшным -

гудит, воет, как на похоронах... И в том гуле - слышу - будто костями

мертвец стучит... Идет, идет за нами, близенько, рукой подать, и -

стучит... Стук-стук, стук-стук...

- Страсти какие! - ужаснулась одна из девушек.

- Видно, услышал, что батько молится... Он и прежде, наверное, слышал,

потому и злился, пугал, стучал костями...

А подойти боялся, или молитва сдерживала...

- Есть такие молитвы, что как услышит он, так будто лист задрожит, -

сказал кто-то тоном знатока. - Только надо знать ее, ту молитву... И

говорить, не бояться - хоть бы что.

Потому что он хоть и пугает, а боится ее... Не любит - страх!..

- А, конь что?! - перебили "знатока". - Идет себе?

- Ага, идет! - откликнулась Прося. - Идет!.. И он сам не свой! Шатается

как пьяный - чуть не падает. Уши навострил, гриву взъерошил и глазами все

зирк, зирк. А глаза - круглые, перепуганные!.. Но, слава богу, хоть и

шатается, а все идет и идет! Только он и спас!.. А то бы там - и конец наш!

- Хорошо еще, что мороки не напустил на коня, - снова зоговорил

"знаток". - А то, бывает, как напустит чародей мороки, то конь идет и

идет, да только не туда, куда надо.

А то и так бывает: кажется, идет, идет он, а все - на месте! ..

- Слава богу, что услышал молитву! Услышал и заступился! .. - сказала

Хадоська.

Чистый юношеский голос, в котором улавливался затаенный смех, вдруг

ворвался в тихую беседу удивительно весело и звонко:

- Бог! А знаете, где он теперь?

Ганна узнала: спрашивал Хоня, по-уличному - "Батько и матка". Хадоська

доверчиво поинтересовалась:

- Где?

- В Наровле, в волости! Секретарем!

- Чтоб у тебя язык отсох! За такие твои слова...

- Правда - в Наровле! Видели его! Он, правда, не признается, боится,

чтоб не прогнали с работы!.. Потому что - не пролетарий сам!..

Парню не дали договорить, - видно, кто-то ему закрыл рот. Девчата

возмущенно зашумели, кляли отступников, от которых, говорили, все

несчастья в деревне. В этом шуме и Прося, рассказывавшая о встрече с

колдуном, не сразу снова завоевала внимание.

- Приехали... Улеглись спать... Батько все крестится, никак успокоиться

не может. И я как гляну в темноту - все вижу его: глаза как угли сверкают!

Огнем!.. Страх...

- Пришла бы ко мне под поветь, я мигом успокоил бы! - снова ворвался